— Твоя дочь красива и скромна, — сказал синьор Гримальди, — и еще найдется юноша, который вознаградит ее за нынешнее бесчестье. Тот, который отказался от нее, не достоин ее доверия.

Маргерит с очевидной нежностью взглянула на свою бледную и все еще неподвижную дочь. Взгляд ее смягчился, и она прижала Кристину к груди, как голубка, прикрывающая птенца. Все ее чувства, казалось, растворились в этом порыве любви.

— Моя девочка не только красива, — заговорила Маргерит вновь, и никто не пытался ее перебить, — она — что гораздо ценней — добродетельна! Кристина нежна и послушна, и не для грубости мира создана ее душа. Мы безропотны, бейлиф, но и у нас есть свои желания, надежды, воспоминания и стремления, которые вознаграждаются у других; и когда я тщетно пытаюсь понять, отчего судьба так несправедлива к нашему роду и горечь переполняет мое сердце настолько, что я готова проклясть Провидение и умереть, — только моя нежная, любящая девочка способна угасить снедающее меня пламя и привязать к жизни; только ее любовь и невинность могут заставить жить даже под более тяжким бременем, чем то, что я несу. Ты происходишь из почитаемого всеми рода, бейлиф, и не можешь вполне понять наши страдания; но ты человек и должен знать, что значит болеть за другого, особенно если это — твоя плоть и кровь.

— Ты говоришь сильно, Маргерит, — вновь перебил ее бейлиф, который чувствовал затруднение и поскорей желал от него избавиться. — О небо! О ком же нам еще печься, как не о своих детях! Но ты все же не должна забывать, что я холостяк, а холостяки в первую очередь заботятся о себе. Отойди же и позволь всем пройти, чтобы мы наконец приступили к долгожданному праздничному ужину. Если Жак Коли не желает взять в жены твою дочь, я не могу его принудить. Удвой приданое, добрая женщина, и у вас не будет отбоя от женихов, несмотря на топор и меч, изображенные на вашем гербе. Стражники! Очистить путь для семейства вершителя закона, семейства почтенного и нуждающегося в защите.

Толпа с готовностью повиновалась, отступая под натиском стражников, и через несколько минут деревенская свадьба и процессия Гименея, чувствительные к смешному, которое вдвойне свойственно глупости, не предвидящей последствий собственных выходок, рассеялись.

Многие любопытствующие покинули площадь вслед за актерами и зрителями, тогда как прочие заторопились подкрепиться в закусочных, что составляло важную часть праздника. На возвышении почти никого не осталось; через несколько минут живой ковер из голов перед бейлифом тоже уменьшился: лишь у сотни-другой из собравшихся лучшие чувства возобладали над привычкой угождать своим природным желаниям. По-видимому, примерно в таком соотношении толпа обычно распределяется в тех случаях, когда себялюбие влечет в одну сторону, а сочувствие к несправедливо обиженным — в другую: подобное происходит при всяком большом скоплении зевак, присутствующих при событии, где выказываются интересы, которые никак не соотносятся с интересами каждого наблюдателя в отдельности.

В число оставшихся входили бейлиф со своим ближайшим окружением, узники, семейство палача и куча стражников. Взбудораженному Петерхену, ввиду сложностей возникшего вопроса, уже не столь желалось поскорее занять место за пиршественным столом; он не сомневался, что ни к чему существенному, в смысле гастрономическом, без него не притронутся. Мы были бы несправедливы, заключая о качествах его души, если бы умолчали об угрызениях совести, мучившей Петерхена, которая теперь подсказывала ему, что с семьей Бальтазара обошлись жестоко. Предстояло также решить и участь Мазо — непредвзято, но твердо, как и подобает облеченному властью чиновному лицу. Когда толпа растаяла, бейлиф и сидевшие рядом с ним поднялись со своих мест и присоединились к тем, кто, вместе со стражниками, находился на площадке перед возвышением.

Бальтазар по-прежнему неподвижно стоял, будто прикованный, у стола нотариуса, стараясь оградить себя — в присутствии жены и дочери — от оскорблений, которым он, разоблаченный, неминуемо подвергся бы теперь в толпе; он ожидал только благоприятного момента, чтобы незаметно исчезнуть. Маргерит все еще крепко прижимала Кристину к груди, словно ревниво оберегала любимицу от новой обиды. Струхнувший жених при первой же возможности скрылся: на протяжении всего праздника в Веве его больше не видели.

Едва ступив на землю, Петерхен торопливо оглядел эту группу; далее он повернулся к тем, кто задержал беглецов, и жестом велел им приблизиться вместе со своими пленниками.

— Негодяй, твое злоязычие помешало одному из увлекательнейших обрядов празднества. — С начальственной укоризной в голосе бейлиф обратился к Пиппо. — Стоит отослать тебя в Берн, чтобы в наказанье за свое карканье ты целый месяц подметал бы там улицы. Скажи, заклинаю тебя именем всех твоих римских идолов и святых, чем не угодно тебе счастье этих честных людей, раз уж ты столь неподобающим образом вздумал его возмутить?

— Только любовь к истине, Eccellenzanote 129, и непреодолимый ужас перед убийцей заставили меня решиться на это.

— Понятно, что ты и тебе подобные должны испытывать ужас перед блюстителями справедливости; весьма возможно, твоя неприязнь распространяется и на меня, ибо я намерен вынести суровый приговор тебе и твоим дружкам за то, что вы нарушили гармонию празднества и в особенности за вашу чудовищную провинность — оскорбление исполнителей закона.

— Не могли бы вы уделить мне минуту внимания? — шепнул на ухо Петерхену генуэзец.

— Хоть целый час, благородный Гаэтано, если вам будет угодно.

Оба отошли в сторону посовещаться. Во время короткого диалога синьор Гримальди изредка взглядывал на молчаливого Мазо, стоявшего с сокрушенным видом, и простирал руки к озеру, как будто желая дать наблюдателям понять, о чем идет речь. Выражение непререкаемой строгости на лице господина Хофмейстера по мере того, как он вслушивался, сменилось почтительной озабоченностью — и вскоре черты его лица совершенно разгладились, свидетельствуя о готовности прощать всех и вся. Едва только синьор Гримальди умолк, бейлиф незамедлительно отвесил поклон в знак полного одобрения услышанного и тотчас же вернулся к пленникам.

— Как я уже объявил, — вновь заговорил он, — мой долг — вынести окончательное суждение по поводу совершенного этими людьми промаха. Во-первых, они чужеземцы и не ведают наших законов, а потому их право — ввериться нашему гостеприимству; далее, они уже достаточно наказаны за свой проступок тем, что отлучены от празднества; что касается оскорбления властей в лице наших посланцев, эту вину легко отпустить, поскольку умение прощать — признак великодушия, форма отеческого правления. Итак, во имя Господа, можете удалиться — все до единого, и соблюдайте впредь большую осмотрительность. Синьор, и вы, господин барон, не пора ли нам на банкет?

Однако оба старых друга уже двинулись вперед, оживленно беседуя, и бейлифу пришлось искать себе других компаньонов. Рядом никого не оказалось, кроме Сигизмунда, который, сойдя с возвышения, стоял беспомощно, в совершенной растерянности, несмотря на свою недюжинную физическую силу и всегдашнюю готовность действовать. Взяв молодого воина под руку без лишних церемоний, предполагающих снисходительность, бейлиф увлек Сигизмунда с собой против его воли: Петерхен не замечал даже, что почти все вокруг разошлись, ибо мало кто умеет долго расточать сочувствие вне общества знатных и титулованных особ, и что Адельгейда осталась с семейством Бальтазара совершенно одна.

— Должность палача, господин Сигизмунд, — продолжал ненаблюдательный Петерхен, целиком поглощенный собственными рассуждениями и настолько уверенный в своем праве излагать их в присутствии подчиненного, младшего по возрасту, что совершенно не обращал внимания на беспокойство юноши, — должность палача в лучшем случае отвратительна, хотя положение и вверенная нам власть принуждают нас, в наших же интересах, придерживаться — в глазах публики — иного мнения. Тебе не однажды случалось замечать, в ходе военных учений, что для твоих соратников многое подчас следует изображать в ложном свете, дабы те, в ком столь остро нуждается государство, не вообразили, будто государство без них не обойдется. Что ты думаешь, капитан Сигизмунд, ибо ты еще питаешь надежды по отношению к прекрасному полу, о поступке Жака Коли? Следует одобрить — или осудить его поведение?