Вспомнили о том, что путешественникам необходимо подкрепиться и отдохнуть после перенесенных ими тягот и злоключений. Роже де Блоне настоял, чтобы они поднялись в его замок, подле которого еще пылал сигнальный костер. На особой местной повозке, называемой шарабаном, небольшое расстояние было преодолено; бейлиф, к немалому удивлению собственника замка, пожелал сопроводить гостей, чтобы оставить их уже в полной безопасности. У ворот Блоне, однако, Петерхен распрощался со всеми, принеся при этом тысячу извинений и сославшись на многочисленные заботы, которые ложатся на его плечи в связи с подготовкой к празднеству.

— Зима, наверное, будет в этом году теплой, судя по тому, как любезен герр Хофмейстер, — заметил Роже де Блоне у входа в замок. — Ваши бернские чиновники, Мельхиор, не слишком-то учтивы с нами, бедными аристократами из Во.

— Синьор, вы упустили из виду корыстолюбие нашего приятеля, — смеясь, заметил генуэзец. — Существуют бейлифские округа и получше, а к голосу синьора де Вилладинга прислушиваются консулы. Надеюсь, я разрешил ваши сомненья?

— Нет, — ответил барон де Вилладинг, — ибо предназначение Петерхена — до конца дней своих быть управителем маленького округа. Этот достойный человек имеет доброе сердце, и он не мог не растрогаться при виде путешественников, чудом избежавших могилы. Я благодарен ему за его доброту, и если бы вправду предоставилась возможность подать за него свой голос, я не преминул бы сделать это; когда на государственные должности назначаются люди с мягким сердцем, это служит ко благу республики.

Мнение барона, показавшееся убедительным, поддержали все, кроме синьора Гримальди. Последний — либо потому, что был более искушен в тайных движениях человеческого сердца, либо имел какие-то одному ему известные доводы — попросту улыбнулся в ответ на слова де Вилладинга, как если бы до конца постиг различие между уважением, отдаваемым сану, и искренним почтением, на которое не скупятся добрые, благородные сердца.

Часом позже, после легкого ужина, Роже де Блоне предложил гостям совершить небольшую прогулку, чтобы полюбоваться красотой ночи. И в самом деле, перемена произошла столь значительная, что трудно было даже вообразить, как менее часа назад вместо чарующего, привлекательного пейзажа вокруг Блоне можно было видеть лишь черный небосвод и разъяренное озеро, от гнева которого они только что спаслись.

Облака уплыли прочь, к равнинам Германии, и луна поднялась над Дан-де-Жаман и залила своим светом озеро. Тысячи задумчивых звезд блистали на небосклоне как образ той благой власти, которая непрестанно проницает и управляет мирозданием, каковы бы ни были разногласия и неустройства подчиненных ей сил. Пенящиеся, быстро бегущие валы улеглись так же быстро, как и поднялись; и сейчас озеро было подернуто рябью, где плясали лунные отсветы, безнаказанно бунтующие на водной глади. Лодки вновь вышли из гавани; иные из них плыли в Савойю, иные — в близлежащие деревни; картина была настолько мирной, что возрождала в сердцах человеческих доверие к коварным, бурным стихиям.

— Существует сильное сходство между человеческими страстями и этими гневными вспышками природных сил, — заметил Гаэтано Гримальди после того, как все несколько минут помолчали, любуясь пейзажем. — И те и другие внезапно поднимаются и столь же быстро сникают; бушующими страстями, как и стихиями, невозможно управлять, но, отбушевав, они являют еще больший образ кротости, чем до своего бунта. Вы, северяне, слишком флегматичны, чтобы подтвердить это сходство, но более холодный темперамент тевтонцев и наша, южная, кровь наглядно обнаруживают его. Разве не кажется сейчас, будто эти горные склоны, озеро внизу, небо, усеянное звездами, словно сожалеют о своей недавней ярости и стараются, чтобы мы, созерцая их красоту, позабыли о недавней попытке погубить нас; как если бы буйная, но великодушная природа раскаивалась в своем гневе, будто человек в необдуманных речах, вырвавшихся в минуту уныния? Что ты нам скажешь, юный Сигизмунд? Уж тебе ли не знать, как свирепа была только что пронесшаяся буря?

— Синьор, — скромно отвечал юный воин, — вы позабыли о смелом моряке, хладнокровие и прозорливость которого спасли всех нас. Человек этот пришел в Блоне по нашей просьбе, но до сих пор о нем никто не вспомнил.

Мазо при этих словах Сигизмунда приблизился; с обычной невозмутимостью стоял он рядом с людьми, которым только что оказал величайшую услугу.

— Я пришел в замок по вашему повелению, синьор, — подчеркнул он, обращаясь к генуэзцу. — Однако ввиду неотложных дел, умоляю вас поскорее сообщить, чем еще могу быть вам полезен?

— Мы, признаться, позабыли о тебе. Едва мы ступили на берег, первая моя мысль была о тебе; но потом меня отвлекли разнообразные обстоятельства. Ты, как и я, итальянец?

— Да, синьор.

— Из какого государства?

— Из Генуи, синьор; я уже говорил вам прежде.

Синьор Гримальди без особого удовольствия припомнил их первую беседу и оглянулся на своих спутников, дабы узнать, что они думают по этому поводу.

— Из Генуи! — медленно повторил он. — Тогда нам, наверное, приходилось слышать друг о друге. Ты часто бываешь в порту; слышал ли ты когда-либо обо мне?

Мазо улыбнулся; казалось, он расположен был пошутить; но вдруг его смуглое лицо помрачнело и сделалось задумчиво, к удивлению собеседника.

— Синьор, — после краткого раздумья ответил Мазо. — Многие из тех, кто ведет сходный со мной образ жизни, наслышаны о вашей светлости; но если вы будете расспрашивать меня, кто я такой, лучше позвольте мне уйти.

— Нет, клянусь святым Франциском! Не покидай нас так внезапно. Я заговорил с тобою свысока, а ведь ты спас мне жизнь; что ж, я заслужил резкий ответ. Теперь мы почти квиты, но я хочу, чтобы перевес был на моей стороне, а когда мы оба окажемся в Генуе, он еще более усилится.

С этими словами синьор Гримальди протянул руку к Марчелли, своему соотечественнику и компаньону, и взял у него туго набитый кошелек. Вытряхнув оттуда сияющие цехины, он без колебаний предложил их моряку. Мазо с холодностью взглянул на блистающую груду; заминку его все приняли за недовольство предложенной суммой денег.

— Уверяю тебя, это только залог будущей награды. В Генуе я отблагодарю тебя сполна; а это всего лишь дар скромного путешественника. Приходи ко мне, когда мы вернемся в Геную, — и я постараюсь, чтобы ты остался доволен.

— Синьор, вы предлагаете мне то, ради чего люди готовы совершать любые — и добрые и злые — поступки. Ради этого металла люди рискуют жизнью, нарушают Господни заповеди, попирают справедливость, пренебрегают законами и позволяют вселиться в себя дьяволу; и все же я, хоть и без единого гроша в кармане, не возьму у вас этих денег.

— Погоди, Мазо, я сию же минуту могу увеличить свой дар. Добрый Марчелли, отдадим ему все до последнего цехина; а тебя, Мельхиор де Вилладинг, я буду просить предоставить в наше распоряжение свой кошель, пока мы не сможем наконец пользоваться собственными средствами.

— А разве Мельхиора де Вилладинга это дело не касается? — воскликнул барон. — Побереги свое золото, Гаэтано, и предоставь сейчас мне отблагодарить нашего славного моряка. В

Италии он придет к тебе, а здесь, у себя на родине, я имею право быть его банкиром.

— Синьоры, — с горячностью обратился к ним Мазо, причем голос его звучал мягче, чем обычно, — вы слишком щедры к бедному моряку. Я послушался вашего повеления прийти в замок не ради денег, но чтобы угодить вам. Да, я беден, бесполезно было бы отрицать очевидное! — Здесь он, как показалось его собеседникам, принужденно рассмеялся. — Бедность и ничтожество не всегда неразлучны. Вы сегодня строили догадки насчет вольного характера моей жизни; да, я человек вольный, но неверно считать, что если человек сворачивает с проторенной тропы, которую принято называть честной, то у него нет сердца. Мне посчастливилось спасти вам жизнь, синьоры; воспоминания об этом приятней, чем двойная сумма предложенных мне золотых монет. Вот синьор воин, — добавил он, беря Сигизмунда под локоть и подталкивая вперед, — пролейте на него свою щедрость; вся моя сноровка ни к чему бы не привела, если бы не его храбрость. Если вы отдадите ему все свои сокровища, вплоть до драгоценнейшей жемчужины, вы всего только исполните долг справедливости.