сменивши «я» на «мы» бессмысленной программы,
мы в анусе.
Мы прямо на псалмы писали на кассетник
плач Донны Саммер.
Россия — маскировочная сетка
над волчьей ямой.
Когда Урал, как страшный нос, провалится,
затянет все Нью-Йорки и Майами.
И новый Блок не выкрикнет: «Товарищи!»
Вы, яппи, дайте взаймы!..
Мы — ямы.
Шел не Христос пред вьюгою проклятою —
столб телеграфный в белых изоляторах
за венчик роз мы приняли по пьяни.
«Салями!..»
Мы — амен.
Но почему же именно над нами
обрывами, черемухой, грехами
встает звезда несбыточного неба
самоубийственными соловьями?
А может, ангел провалился в сеть
и плачет, падший, из воздушной ямы?
— Когда Господь захочет миру спеть,
мы — ямбы.
1993
Репейник Империи
Я был
империи репейник.
Я рос
в кювете. Оседал
в отрепья джинс, как оперенье.
империалистический металл.
Империалистический шофер
ко мне чиниться подъезжал. Repairing.
И облегчался на репейник.
Я помню женские шаги,
изогнутое нетерпенье
неизъяснимых измерений
империалистической ноги.
Летели «ЗИЛы». Гнула поросль
империалистическая скорость.
Эксгибиционист-милиционер
на них взвел свой скоростемер...
Убили за такую подлость!
Я рос, сорняк. Вы вырывали
меня. Но знак моей любви
вы разносили в шароварах —
мои прилипшие репьи.
Я был сутул. Я жрал крупеник.
Но в небе несколько минут
мой брат, Империи репейник,
пылал Блаженного салют.
И озаряемый Отрепьев,
я понял вещие цветы:
вдруг мы — Империя репейников,
никчемной, Божьей красоты?!..
(Но в пору «Озы» был нелеп
мой интеллектуальный рэп.)
I-я Империалистическая вина
имела Распутина,
II-я Империалистическая волна
дала двух «Распутиных» —
одного внизу, другого — вверху...
Пришла искусствовед: «Сорняк
меня волнует, как Синьяк».
Стал жить в гостиной, не в сенях.
С ранья был хлеб. В державе реп
меня играли в стиле рэп.
У пса был поп,
у попсы был флоп:
пес попа сожрал
и песню записал.
Им-пе-ри-а-лист Рэм Степанович Петров
залить костер принес петроль
(и в землю закопал).
Жена-мироносица в майке от Миро
на меня вылила помойное ведро.
Империалистический Шарик
гонял котов,
поднимая заднюю ногу у пьедестала Шадра,
как пионерское «Будь готов».
Стояли с флоксами. Меж ними
уж прорастали мини-героини,
которые, как бритые кометы,
демонстрировали постимпериалистические
методы.
Что ж, кровь всю слить и поменять?
Империалистический отец,
империалистическая мать,
империалистическая ты,
мотая нити на персты,
словно на Крымские мосты,
мне подарила первые свои
империалистические соловьи.
Я рос без денег. Флоксам не соперник,
я сам себе rebelling. Я репейник.
Но рос в Империи. Она в моче, в крови,
в империалистической любви
к ведерным бедрам на ВДНХ
и в восприятье денег как греха,
в полете, чтоб сводило потроха
от Минска до Урала, до стыда
за гибель императорской семьи,
в имперском понимании стиха,
как антитезы власти, антидезы.
И принимали вещий мой язык —
по телефону в «мерседесе» —
тунгус и друг Стенвей калмык
У пса был поп,
потом был флоп:
пес попа сожрал
и песню записал.
Прощай, империя Сизифова!
В самом себе не материаль-
ную тебя — метафизическую —
я победил. Я потерял.
В антиимперии репейной
Урожай рэпа. Я расту.
Мы снова к новому preparing.
Все тонет в фиолетовом цвету.
