Пейзаж с озером

В часу от Рима, через времена,

растет пейзаж Сильвестра Щедрина.

В Русском музее копию сравните —

три дерева в свирельном колорите.

(Метр — ширина, да, может, жизнь — длина.)

И что-то ощущалось за обрывом —

наверно, озеро, судя по ивам.

Как разрослись страданья Щедрина!

Им оплодотворенная молитвенно,

на полулокте римская сосна

к скале прижалась, как рука с палитрой.

Машину тормозили семена.

И что-то ощущалось за обрывом —

иное озеро или страна.

Сильвестр Щедрин был итальянский русский,

зарыт подружкой тут же под церквушкой.

Метр — ширина, смерть — как и жизнь странна.

Но два его пейзажа — здесь и дома —

стоят, как растопырены ладони,

меж коими вязальщицы событий

мотают наблюдающие нити —

внимательные времена.

Куплю я нож на кнопке сицилийской,

отрежу дерна с черной сердцевиной,

чтоб в Подмосковье пересажена,

росла трава пейзажа Щедрина.

Чтоб, если грустно или все обрыдло,

открылись в Переделкине с обрыва

иное озеро или страна.

Небесные немедленные силы

не прах, а жизнь его переносили —

жила трава в салоне у окна.

Мы вынужденно сели в Ленинграде.

«В Русский музей успею?» — «Бога ради!»

Вбежал — остолбенел у полотна.

Была в пейзаже Щедрина Сильвестра

дыра. И дуло из дыры отверстой.

Похищенные времена!

1977

Русско-американский романс

И в моей стране и в твоей стране

до рассвета спят — не спиной к спине.

И одна луна, золота вдвойне,

И в моей стране и в твоей стране.

И в одной цене, — ни за что, за так,

для тебя — восход, для меня — закат.

И предутренний холодок в окне

не в твоей вине, не в моей вине.

И в твоем вранье и в моем вранье

есть любовь и боль по родной стране.

Идиотов бы поубрать вдвойне —

и в твоей стране и в моей стране.

1977

Книжный бум

Попробуйте купить Ахматову.

Вам букинисты объяснят,

что черный том ее агатовый

куда дороже, чем агат.

И многие не потому ли —

как к отпущению грехов —

стоят в почетном карауле

за томиком ее стихов?

«Прибавьте тиражи журналам», —

мы молимся книгобогам,

прибавьте тиражи желаньям

и журавлям!

Все реже в небесах бензинных

услышишь журавлиный зов.

Все монолитней в магазинах

сплошной Василий Журавлев.

Страна поэтами богата,

но должен инженер копить

в размере месячной зарплаты,

чтобы Ахматову купить.

Страна желает первородства.

И, может, в этом добрый знак —

Ахматова не продается,

не продается Пастернак.

1977

Рукопись

Вере Северянин-Коренди

Подайте искристого

к баранине.

Подайте счет.

И для мисс —

цветы.

Подайте Игоря Северянина!

Приносят выцветшие листы.

Подайте родину

тому ревнителю,

что эти рукописи хранил.

Давно повывелись

в миру чернильницы

и нет лиловых

навзрыд

чернил.

Подайте позднюю

надежду памяти —

как консервированную сирень, —

где и поныне

блатные Бальмонты

поют над сумерком деревень.

Странна «поэзия российской пошлости»,

но нету повестей

печальней сих,

какими родина

платила пошлины

за вкус

Бакуниных и Толстых.

Поэт стареющий

в Териоках

на радость детям

дремал,

как Вий.

Лицо — в морщинах,

таких глубоких,

что, усмехаясь,

он

мух давил...

Поэт, спасибо