значительно изменила бы ход Аустерлицкого сражения.

Полагаю также, что наступил момент

произвести

девальвацию минуты.

Одна старая мин. равняется 1,4 новой. Тогда,

соответственно, количество часов в сутках

увеличится, возрастет производительность

труда, а в оставшееся время мы сможем петь...»

Время остановилось.

Время 00 — как надпись на дверях.

Прекрасное мгновенье, не слишком ли ты

подзатянулось?

Которые все едят и едят,

вся жизнь которых — как затянувшийся

обеденный перерыв,

которые едят в счет 1995 года,

вам говорю я:

«Вы временны».

Конторские и конвейерные,

чья жизнь — изнурительный

производственный ритм,

вам говорю я:

«Временно это».

Которая шьет-шьет, а нитка все не кончается,

которые замерли в 30 м от финиша

со скоростью 270 км/никогда,

вам говорю я:

«Увы, и вы временны...»

«До-до-до-до-до-до-до-до» — он уже продолбил клавишу,

так что клавиша стала похожа на домино

«пусто-один» —

«до-до-до»...

Прекрасное мгновенье,

не слишком ли ты подзатянулось?

Помогите Время

сдвинуть с мертвой точки.

Гайки, Канты, лемехи,

все — второисточники.

Не на семи рубинах

циферблат Истории —

на живых, любимых,

ломкие которые.

Может, рядом, около,

у подружки ветреной

что-то больно екнуло,

а на ней все вертится.

Обнажайте заживо

у себя предсердие,

дайте пересаживать.

В этом и бессмертие.

Ты прощай, мой щебет,

сжавшийся заложник,

неизвестность щемит —

вдруг и ты заглохнешь?

Неизвестность вечная —

вдруг не разожмется?

Если человечное —

значит, приживется.

И колеса мощные

время навернет.

Временных ремонтщиков

вышвырнет в ремонт!

1967

Художник Филонов

С ликом белее мела,

в тужурочке вороненой,

дай мне высшую меру,

комиссар Филонов.

Высшую меру жизни,

высшую меру голоса,

высокую,

как над жижей,

речь вечевого колокола.

Был ветр над Россией бешеный,

над взгорьями городов

крутило тела повешенных,

как стрелки гигантских часов.

На столике полимеровом —

трефовые телефоны.

Дай мне высшую меру,

комиссар Филонов.

Сегодня в Новосибирске

кристального сентября

доклад о тебе бисируют

студенты и слесаря.

Суровые пуловеры

угольны и лимонны.

Дай им высшую веру,

Филонов!

Дерматиновый обыватель

сквозь пуп,

как в дверной глазок,

выглядывал: открывать иль

надежнее — на засов!

Художник вишневоглазый

леса писал сквозь прищур,

как проволочные каркасы

не бывших еще скульптур.

Входила зима усмейно.

В душе есть свои сезоны.

Дай мне высшую Смену,

Филонов.

Небо, кто власа твои расчесывает статные?

И воды с глубями?

По железнодорожному мосту идут со станции,

отражаясь в воде, как гребень с выломанными зубьями.

1967

* * *

В. Шкловскому

Жил художник в нужде и гордыне.

Но однажды явилась звезда.

Он задумал такую картину,

чтоб висела она без гвоздя.

Он менял за квартирой квартиру.

Стали пищею хлеб и вода.

Жил как йог, заклиная картину.

А она падала без гвоздя.

Обращался он к стенке бетонной:

«Дай возьму твои боли в себя.

На моих неумелых ладонях

проступают следы от гвоздя».

Умер он, изможденный профессией.

Усмехнулась скотина — звезда.

И картину его не повесят.