как подвязочки!

Только уточняю: номер 381/2...»

Горизонты растворялись

между небом и водой,

облаками, островами,

между камнем и рукой.

На матрасе — пять подружек,

лицами одна к одной,

как пять пальцев в босоножке

перетянуты тесьмой.

Пляж и полдень — продолженье

той божественной ступни.

Пошевеливает Время

величавою ногой.

Я люблю уйти в сиянье,

где границы никакой.

Море — полусостоянье

между небом и землей,

между водами и сушей,

между многими и мной;

между вымыслом и сущим,

между телом и душой.

Как в насыщенном растворе,

что-то вот произойдет:

суша, растворяясь в море,

переходит в небосвод.

И уже из небосвода

что-то возвращалось к нам

вроде Бога и природы

и хожденья по водам.

Понятно, Бог был невидим.

Только треугольная чайка

замерла в центре неба,

белая и тяжело дышащая, —

как белые плавки Бога...

1968

* * *

Наш берег песчаный и плоский,

заканчивающийся сырой

печальной и темной полоской,

как будто платочек с каймой.

Направо холодное море,

налево песочечный быт.

Меж ними, намокши от горя,

темнея, дорожка бежит.

Мы больше сюда не приедем.

Давай по дорожке пройдем.

За нами — к добру по приметам —

следы отольют серебром.

1971

Горный монастырь

Вода и камень.

Вода и хлеб.

Спят вверх ногами

Борис и Глеб.

Такая мятная

вода с утра —

вкус Богоматери

и серебра!

Плюс вкус свободы

без лишних глаз.

Как слово Бога —

природы глас.

Стена и воля.

Вода и плоть.

А вместо соли —

подснежников щепоть!

1970

Кабанья охота

Он прет

на тебя, великолепен.

Собак

по пути позарезав.

Лупи!

Ну, а ежели не влепишь —

нелепо перезаряжать!

Он черен. И он тебя заметил.

Он жмет по прямой, как глиссера.

Уже между вами десять метров.

Но кровь твоя четко-весела.

* * *

Очнусь — стол как операционный.

Кабанья застольная компанийка

на 8 персон. И порционный,

одетый в хрен и черемшу,

как паинька,

на блюде ледяной, саксонской,

с морковочкой, как будто с соской,

смиренный, голенький лежу.

Кабарышни порхают меж подсвечников.

Копытца их нежны, как подснежники.

Кабабушка тянется к ножу.

В углу продавил четыре стула

центр тяжести литературы.

Лежу.

Внизу, элегически рыдая,

полны электрической тоски,

коты с окровавленными ртами,

вжимаясь в скамьи и сапоги,

визжат, как точильные круги!

(А кот с головою стрекозы,

порхая капронными усами,

висел над столом и, гнусавя,

просил кровяной колбасы.)

Озяб фаршированный животик.

Гарнир умирающий поет.

И чаши торжественные сводят

над нами хозяева болот.

Собратья печальной литургии,

салат, чернобыльник и другие,

ваш хор

меня возвращает вновь к Природе,

оч.хор

и зерна, как кнопки на фаготе,

горят сквозь моченый помидор.

* * *

Кругом умирали культуры —

садовая, парниковая, византийская,

кукурузные кудряшки Катулла,

крашеные яйца редиски

(вкрутую),

селедка, нарезанная как клавиатура

перламутрового клавесина,

попискивала.

Но не сильно.

А в голубых листах капусты,