в вас, новорожденные змейки,

с порочно-детскою,

лимонною

усмешкой!

Потом вы их на шапку сложите, —

кемарьте,

замерзнувшие, как ложечку

серебряные и с эмалью.

Когда же через час

вы вспомните:

«А где же?»

В лицо вам ткнутся

пуще прежнего

распущенные

и помешанные

уже подснежники!

1968

Языки

«Кто вызывал меня?

Аз язык...»

...Ах, это было, как в Сочельник! В полумраке собора алым языком извивался кардинал. Пред ним, как онемевший хор, тремя рядами разинутых ртов замерла паства,

ожидая просвирок.

«Мы — языки...»

Наконец-то я узрел их.

Из разъятых зубов, как никелированные застежки на

«молниях», из-под напудренных юбочек усов, изнывая,

вываливались алые лизаки.

У, сонное зевало, с белой просвиркой, белевшей, как

запонка на замшевой подушечке.

У, лебезенок школьника, словно промокашка

с лиловой кляксой и наоборотным отпечатком цифр.

У, лизоблуды...

Над едалом сластены, из которого, как из кита, били

нетерпеливые фонтанчики,

порхал куплет:

«Продавщица, точно Ева, —

ящик яблочек — налево!»

Два оратора перед дискуссией смазывали свои длинные,

как лыжи с желобками посередине, мазью для

скольжения,

у бюрократа он был проштемпелеван лиловыми

чернилами, будто мясо на рынке.

У, языки клеветников, как перцы, фаршированные

пакостями,

они язвивались и яздваивались на конце,

как черные фраки или мокрицы.

У одного язвило набухло, словно лиловая картофелина

в сырой темноте подземелья. Белыми стрелами из него

произрастали сплетни. Ядило этот был короче других языков. Его, видно, ухватили однажды за клевету,

но он отбросил кончик, как ящерица отбрасывает хвост.

Отрос снова!

Мимо черт нес в ад двух критиков, взяв их как зайца за уши, за их ядовитые язоилы.

Поистине, не на трех китах, а на трех языках, как

чугунный горшок на костре, закипает мир.

...И нашла тьма-тьмущая языков, и смешались речи

несметные и рухнул Вавилон...

По тротуарам под 35 градусов летели замерзшие

фигуры, вцепившись зубами в упругие облачка пара изо

рта, будто

в воздушные шары.

У некоторых на облачках, как в комиксах, были написаны мысли и афоризмы.

А у постового пар был статичен и имел форму плотной

белой гусиной ноги. Будто он держал ее во рту за косточку.

Языки прятались за зубами — чтобы не отморозиться.

1967

Лодка на берегу

Над лодкой перевернутою, ночью,

над днищем алюминиевым туга,

гимнастка, изгибая позвоночник,

изображает ручку утюга!

В сиянье моря северно-янтарном

хохочет, в днище впаяна, дыша,

кусачка, полукровочка, кентаврка,

ах, полулодка и полудитя...

Полуморская-полугородская,

в ней полуполоумнейший расчет,

полутоскует — как полуласкает,

полуутопит — как полуспасет.

Сейчас она стремглав перевернется.

Полузвереныш, уплывет — вернется,

но пальцы утопая в бережок...

Ужо тебе, оживший утюжок!

1967

Общий пляж № 2

По министрам, по актерам

желтой пяткою своей

солнце жарит

полотером

по паркету из людей!

Пляж, пляж —

хоть стоймя, но все же ляжь.

Ноги, прелести творенья,

этажами — как поленья.

Уплотненность, как в аду.

Мир в трехтысячном году.

Карты, руки, клочья кожи,

как же я тебя найду?

В середине зонт, похожий

на подводную звезду, —

8 спин, ног 8 пар.

Упоительный поп-арт!

Пляж, пляж,

где работают лежа,

а филонят стоя,

где маскируются, раздеваясь,

где за 10 коп. ты можешь увидеть будущее —

«От горизонта одного — к горизонту многих...»

«Извиняюсь, вы не видели мою ногу?

Размер 37... Обменяли...»

«Как же, вот сейчас видала —

в облачках она витала.

Пара крылышков на ей,