будем в красных лесах?!

Ах, как звенит вслед лету

брошенный твой снежок,

будто велосипедный

круглый литой звонок!

1967

Портрет Плисецкой

В ее имени слышится плеск аплодисментов.

Она рифмуется с плакучими лиственницами,

с персидской сиренью,

Елисейскими Полями, с Пришествием.

Есть полюса географические, температурные,

магнитные.

Плисецкая — полюс магии.

Она ввинчивает зал в неистовую воронку

своих тридцати двух фуэте,

своего темперамента, ворожит,

закручивает: не отпускает.

Есть балерины тишины, балерины-снежины —

они тают. Эта же какая-то адская искра.

Она гибнет — полпланеты спалит!

Даже тишина ее — бешеная, орущая тишина

ожидания, активно напряженная тишина

между молнией и громовым ударом.

Плисецкая — Цветаева балета.

Ее ритм крут, взрывен.

* * *

Жила-была девочка — Майя ли, Марина ли —

не в этом суть.

Диковатость ее с детства была пуглива

и уже пугала. Проглядывалась сила

предопределенности ее. Ее кормят манной

кашей, молочной лапшой, до боли

затягивают в косички, втискивают первые

буквы в косые клетки; серебряная монетка,

которой она играет, блеснув ребрышком,

закатывается под пыльное брюхо буфета.

А ее уже мучит дар ее — неясный самой

себе, но нешуточный.

«Что же мне делать, певцу и первенцу,

В мире, где наичернейший — сер!

Где вдохновенье хранят, как в термосе!

С этой безмерностью в мире мер?!»

* * *

Мне кажется, декорации «Раймонды»,

этот душный, паточный реквизит,

тяжеловесность постановки кого хочешь

разъярит. Так одиноко отчаян ее танец.

Изумление гения среди ординарности —

это ключ к каждой ее партии.

Крутая кровь закручивает ее. Это

не обычная эоловая фея —

«Другие — с очами и с личиком светлым,

А я-то ночами беседую с ветром.

Не с тем — италийским

Зефиром младым, —

С хорошим, с широким,

Российским, сквозным!»

Впервые в балерине прорвалось нечто —

не салонно-жеманное, а бабье, нутряной

вопль.

В «Кармен» она впервые ступила

на полную ступню.

Не на цыпочках пуантов, а сильно,

плотски, человечьи.

«Полон стакан. Пуст стакан.

Гомон гитарный, луна и грязь.

Вправо и влево качнулся стан.

Князем — цыган. Цыганом — князь!»

Ей не хватает огня в этом половинчатом

мире.

«Жить приучил в самком огне.

Сам бросил — в степь заледенелую!

Вот что ты, милый, сделал мне.

Мой милый, чтко тебе — я сделала?»

Так любит она.

В ней нет полумер, шепотка, компромиссов.

Лукав ее ответ зарубежной корреспондентке.

— Что вы ненавидите больше всего?

— Лапшу! —

И здесь не только зареванная обида детства.

Как у художника, у нее все нешуточное.

Ну да; конечно, самое отвратное —

это лапша,

это символ стандартности,

разваренной бесхребетности, пошлости,

склоненности, антидуховности.

Не о «лапше» ли говорит она в своих

записках:

«Люди должны отстаивать свои

убеждения...

...только силой своего духовного «я».

Не уважает лапшу Майя Плисецкая!

Она мастер.

«Я знаю, что Венера — дело рук,

Ремесленник — я знаю ремесло!»

* * *

Балет рифмуется с полетом,

Есть сверхзвуковые полеты.

Взбешенная энергия мастера — преодоление

рамок тела, когда мускульное движение

переходит в духовное.

Кто-то договорился до излишнего

«техницизма»

Плисецкой,

до ухода ее «в форму».

Формалисты — те, кто не владеет

формой. Поэтому форма так заботит их,

вызывает зависть в другом. Вечные зубрилы,

они пыхтят над единственной рифмишкой

своей, потеют в своих двенадцати фуэте.

Плисецкая, как и поэт, щедра, перенасыщена

мастерством. Она не раб формы.

«Я не принадлежу к тем людям, которые