видят за густыми лаврами успеха девяносто

пять процентов труда и пять процентов

таланта».

Это полемично.

Я знал одного стихотворца, который брался

за пять человеко-лет обучить любого

стать поэтом.

А за десять человеко-лет — Пушкин?

Себя он не обучил.

* * *

Мы забыли слова «дар», «гениальность»,

«озарение». Без них искусство — нуль.

Как показали опыты Колмогорова,

не программируется искусство, не выводятся

два чувства поэзии. Таланты

не выращиваются квадратно-гнездовым

способом. Они рождаются. Они национальные

богатства — как залежи радия, сентябрь

в Сигулде или целебный источник.

Такое чудо, национальное богатство —

линия Плисецкой.

Искусство — всегда преодоление барьеров.

Человек хочет выразить себя иначе,

чем предопределено природой.

Почему люди рвутся в стратосферу? Что,

дел на Земле мало?

Преодолевается барьер тяготения. Это

естественное преодоление естества.

Духовный путь человека — выработка,

рождение нового органа чувств, повторяю,

чувства чуда. Это называется искусством.

Начало его в преодолении извечного способа

выражения.

Все ходят вертикально, но нет, человек

стремится к горизонтальному полету.

Зал стонет, когда летит тридцатиградусный

торс... Стравинский режет глаз

цветастостью. Скрябин пробовал цвета на слух.

Рихтер, как слепец, зажмурясь и втягивая

ноздрями, нащупывает цвет клавишами.

Ухо становится органом зрения. Живопись

ищет трехмерность и движение на статичном

холсте.

Танец — не только преодоление тяжести.

Балет — преодоление барьера звука.

Язык — орган звука? Голос? Да нет же;

это поют руки и плечи, щебечут пальцы,

сообщая нечто высочайше важное,

для чего звук груб.

Кожа мыслит и обретает выражение.

Песня без слов? Музыка без звуков.

В «Ромео» есть мгновение,

когда произнесенная тишина, отомкнувшись

от губ юноши, плывет, как воздушный шар,

невидимая, но осязаемая,

к пальцам Джульетты. Та принимает этот

материализовавшийся звук, как вазу,

в ладони, ощупывает пальцами.

Звук, воспринимаемый осязанием! В этом

балет адекватен любви.

Когда разговаривают предплечья, думают

голени, ладони автономно сообщают друг

другу что-то без посредников.

Государство звука оккупировано движением.

Мы видим звук. Звук — линия.

Сообщение — фигура.

* * *

Параллель с Цветаевой не случайна.

Как чувствует Плисецкая стихи!

Помню ее в черном на кушетке,

как бы оттолкнувшуюся от слушателей.

Она сидит вполоборота, склонившись, как

царскосельский изгиб с кувшином. Глаза ее

выключены. Она слушает шеей. Модильянистой

своей шеей, линией позвоночника, кожей

слушает. Серьги дрожат, как дрожат ноздри.

Она любит Тулуз-Лотрека.

Летний настрой и отдых дают ей

библейские сбросы Севана и Армении,

костер, шашлычный дымок.

Припорхнула к ней как-то посланница

элегантного журнала узнать о рационе

«примы».

Ах, эти эфирные эльфы, эфемерные сильфиды

всех эпох! «Мой пеньюар состоит из

одной капли шанели». «Обед балерины —

лепесток розы»...

Ответ Плисецкой громоподобен и гомеричен.

Так отвечают художники и олимпийцы.

«Сижу не жрамши!»

Мощь под стать Маяковскому.

Какая издевательская полемичность.

* * *

Я познакомился с ней в доме Лили Брик, где все

говорит о Маяковском. На стенах ухмылялся

в квадратах автопортрет Маяковского.

Женщина в сером всплескивала руками.

Она говорила о руках в балете.

Пересказывать не буду. Руки метались

и плескались под потолком, одни руки.

Ноги, торс были только вазочкой для этих

обнаженно плескавшихся стеблей.

В этот дом приходить опасно. Вечное

командорское присутствие Маяковского

сплющивает ординарность. Не всякий

выдерживает такое соседство.

Майя выдерживает. Она самая современная

из наших балерин.

Это балерина ритмов XX века. Ей не среди

лебедей танцевать, а среди автомашин