Мои уши горели. Уши Белоснежки горели от стыда. Они горят и сейчас при одном воспоминании об этом сияющем, ласковом дне в августе, за две недели до того, как он умер. Сердечный приступ. Сердце не выдержало. Неудивительно, не правда ли? Страсть, звучавшая в их голосах по телефону… У меня у самой едва не случился инфаркт.

И тогда она сказала — этого я никогда не забуду, — она попыталась утешить его, начала умасливать своего благодетеля, Богатого Папочку Уиттейкера, нежившегося со своей уличной девкой в каких-то апартаментах, стремившегося в эти апартаменты и переживавшего по поводу того, что там происходит.

О Гораций, говорила она. Она называла его «Гораций», — о Гораций, как ты можешь быть таким мелочным! Я изнывала от тоски по тебе, когда была в Лос-Анджелесе. Умираю от желания видеть тебя. Я хочу, чтобы ты-то, что я хочу, — о, ужас!

Она сказала…

О, что она ему сказала!

Белоснежка слушает, трепеща от возбуждения.

Ее отец, ее Гораций, ее богатый щедрый папочка Уиттейкер обещает: он постарается.

Приезжай ко мне, командует Распутная Девка.

Постараюсь, снова говорит он. Раздается резкий щелчок, он вешает трубку наверху, в спальне. Я стояла — Белоснежка… Я стояла, дрожа, в библиотеке, не в силах сдвинуться с места, зажав трубку в руке, — она вдруг вытянулась, стала продолжением моей руки… Трубка и рука соединились, рука из белого пластика… Я пытаюсь высвободить трубку, но она, живая, сопротивляется, отказывается повиснуть на рычаге, она шумит и разговаривает, в ней оживают голоса! Раздаются шаги на лестнице, он спускается вниз, он внял ее призывам? Я встречу его внизу, в холле, посмотрю ему в лицо, Белоснежка и ее отец… Разве был у Белоснежки когда-нибудь отец? Простите меня, медики, вы лечите людей… Я… Я…

Жила некогда бедная вдова в ветхом домишке с двумя дочерьми — Белоснежкой и Аллорозой. Девушек прозвали так из-за цветов — белых и алых, которые росли и благоухали, эти кусты роз… Они расцветали весной, тра-ля-ля!

Точно.

Не было никакого отца, никакой вдовы, но как это было? Извините меня, я все это придумала, все из моей головы, — правда. Она не была вдовой, нет, конечно, нет. Распутная Ведьма не была тогда вдовой — во всяком случае, не в то время, когда были открыты карты в этом загоне для скота, в коридоре, где пылинки и ковер на лестнице неумолимо поглощали наши слова, шепот, шипение: ш-ш-ш, малышка, не плачь.

Я сказала ему: я все слышала.

Он моргнул, он страшно удивился, мой отец, который не был моим отцом и не был также бедной вдовой. И бедность здесь ни при чем. Это обычная проституция— где-то там, в роскошных апартаментах, ведь подумать только — что она ему говорила по телефону! Я сказала ему, что все слышала, повторила все эти отвратительные непристойности, которые она шептала ему. В нашем саду не было розовых кустов. Очень жаль. Такое богатство — и нет роз. Такая бедность, такая обездоленность!

О, я выложила ему все, выложила, выплеснула!Предупредила, что он не должен больше с ней встречаться. Я сказала, что буду наблюдать за ним, сторожить каждый его шаг, следовать за ним день и ночь. Я потребовала,чтобы он покончил с этой преступной связью, с этой потаскушкой Трейси, с этой Распутной Ведьмой — раз и навсегда.

Ты ошибаешься, Белоснежка, — оправдывался он, хотя он не называл меня Белоснежкой и не знал, что я — Белоснежка, — отец не знал своей горячо любимой дочери. Но вопреки тому, что он, заикаясь, бормотал, правда стояла в его глазах, в его мертвых глазах, в его холодных, мертвых, лживых глазах, — он не любил меня. О, еще не мертвый — я, конечно, знаю разницу между фактом и фикцией, фантазией и реальностью, — как он мог быть мертвым, если я говорила с ним, убеждала, умоляла его прекратить эту ужасную связь, угрожала ему, да, — хотя нет, тогда еще — нет.

Я не угрожала ему тогда.

Все еще была середина августа. Здесь так жарко в августе, разве вы не знаете, духота на лестнице с покрытыми ковром ступенями, у небольшого бассейна в испанском дворике, ты хочешь писать, Сара? — нет, конечно, нет, у меня уже мокрые штанишки. Кружевные трусики Белоснежки были совершенно мокрые, когда она разговаривала со своим отцом.

Угрозы… Но я не виновна в его смерти, он не был мертв — прости меня, отец, я согрешила, — угроз не было до сентября. День труда. Третье сентября. Почему он называется День труда? Это праздник в честь уймы женщин, изнемогающих от страданий в родильных домах? Как, должно быть, страдала моя мать, Распутная Ведьма, производя на свет Белоснежку. Позже дорогой папочка вручил свою Белоснежку Черному Рыцарю. Черные Рыцари, оба черные как ночь, м-м-м, вот так. Можно ли было ожидать, чтобы черные люди оказались белыми? Я была совершенно изумлена, когда он оказался белым.Ну конечно, невинное создание, всего двенадцать лет. Ему следовало бы быть черным.«Проглоти это, дорогая», — сказал, но я не смогла.

Я была в белом купальном костюме, бикини.

Я грелась на солнце у бассейна, вода в заливе плескалась о сваи, плескалась… О, что она говорила ему по телефону! Эти голоса! Белоснежка лежала на ослепительном солнце в своем белом бикини. Был День труда, но что за труд в особняке Уиттейкеров? — только апатия и похоть. Я не должна этого говорить. Он мой отец, Черный Рыцарь, с его густыми черными волосами, в коротких черных плавках, «проглоти это, дорогая»… Он лежал рядом со мной в шезлонге. Мать, с задатками Распутной Ведьмы, ушла в дом за лимонадом, так как был День труда. Да и слуги отсутствовали. Господи, помоги им. Я сказала ему, я проверяла его, понимаете, потому что у меня не было доказательств… Говорю ему: мне известно, что он все еще встречается с этой Ведьмой Бимбо. Он глядит на меня своими мертвыми, холодными, лживыми глазами и говорит: «Нет, Сара», — мое имя на его лживых губах вызывает во мне отвращение — он надеется, что я проглочу его явную ложь, убеждает меня: «Нет, Сара, я перестал с ней видеться». Я сказала ему, все еще проверяя его, что он лжет, я знаю— он лжет, пригрозила открыть все матери. Она как раз выходит из дома, приближается к нам. Моя угроза, но не моя вина. В том, что случилось, нет моей вины.

Она выходит к нам во внутренний дворик через застекленные двери.

Она несет серебряный поднос с кувшином лимонада. Солнечный луч дробится, окрашивая кувшин в желтый цвет. Я окликаю ее: «Мама, есть кое-что, о чем ты должна знать», — нож ему в сердце! Он хватается за сердце, смотрит на меня, глаза широко раскрыты — прости меня, отец, я согрешила, — и плачет: «Нет, Сара», — его последние слова, мое имя у него на губах — его последнее слово, так как в следующее мгновение он уже мертв. Но, конечно, он не умер, он все подстроил, чтобы меня привезли сюда и представили таким высокообразованным джентльменам… разве не он способствовал моему освобождению из Гробницы для Невинных, куда меня поместили против моей воли… Это онаубила его, слова, которые она произнесла по телефону… эти голоса, которые я услышала по телефону. Она убила моего отца, она, шлюха, Распутная Ведьма Трейси!

Я обдумывала, как мне найти ее.

Отец оставил завещание. Премьер-министр, Министр права, прочитал мне его.

Я задавала себе вопрос: как мне найти Трейси?

Я слышала их голоса по телефону.

Ее имя эхом отзывалось в моем мозгу день и ночь.

Трейси.

Та, что убила его. Осмелившись произнести эти слова по телефону.

И, конечно, он оставил ей состояние, неважно, чтонаписано в завещании. Там, где есть завещание, там есть и способ обойти его, и, в конце концов, я слышалаэти интимности по телефону, я слышала голоса, я все ещеслышу их голоса. Он должен былоставить ей значительную сумму — вы не согласны? У него были основания, не так ли? Поэтому я должна была найти ее, вы понимаете? Белоснежке следовало отыскать средство, с помощью которого можно найти ее, — вот что занимало мысли Белоснежки день и ночь. Найти Трейси, обвинить ее, заставить мучиться, отправить обратно, в ад, откуда она вырвалась, изрыгая своим дыханием смрадный запах серы, исторгая непристойности, — разве позволено говорить такие вещи по телефону?