Юноша смотрел прямо в глаза говорящему, пока тот не кончил, а затем медленно перевел пытливый взгляд на встревоженное лицо Руфи. Казалось, будто он колеблется между своей гордостью и сочувствием. Последнее возобладало, ибо, победив глубокое отвращение индейца, он открыто и в первый раз с момента своего пленения заговорил на языке ненавистной расы.
— Я слышу крики воинов, — был его спокойный ответ. — Разве бледнолицые заткнули себе уши?
— Ты говорил с юношами своего племени в лесу, и ты знаешь об этом нападении?
Юноша не ответил, хотя стойко и без страха встретил острый взгляд допрашивающего. Понимая, что вопросов будет больше, чем ответов, незнакомец изменил манеру допроса, маскируя свои вопросы с немного большей хитростью.
— Не может быть, чтобы великое племя вышло на кровавую тропу! — сказал он. — Воины перебрались бы через бревна частокола, как через податливый тростник! Это пикоды, которые разорвали договор с христианами и теперь рыщут повсюду, как волки в ночи.
Внезапное и дикое выражение промелькнуло на смуглом лице мальчика. Его губы шевельнулись, и с них слетели слова, произнесенные тоном язвительного презрения. Однако он скорее пробормотал, нежели громко произнес:
— Пикоды — псы!
— Я так и думал: негодяи выбрались из своих селений, чтобы йенгизы77 могли накормить своих скво78. Но наррагансет или вампаноа — мужчина. Он презирает привычку таиться во мраке. Солнце светит на тропу, по которой он приходит. Пикод крадется в молчании, ибо боится, что воины услышат его шаги.
Было непросто обнаружить хоть какое-то свидетельство, что пленник сочувственно выслушал как похвалу, так и порицание, ибо его бесстрастное лицо было холоднее мрамора.
Незнакомец пытливо, но тщетно всматривался в его черты, а затем, подойдя так близко, что положил руку на обнаженное плечо парня, добавил:
— Мальчик, ты слышал много трогательных вещей, касающихся характера нашей христианской веры, и стал предметом многих горячих молитв. Не может быть, чтобы такой обильный и добрый посев целиком развеялся втуне! Говори! Могу ли я снова доверять тебе?
— Пусть мой отец поищет на снегу. След мокасин уходит и приходит.
— Это правда. До сих пор ты показал себя честным. Но когда клики войны отзовутся в молодой крови, соблазн присоединиться к воинам может оказаться слишком сильным. Есть у тебя какой-нибудь залог, заклад как ручательство, чтобы отпустить тебя?
Мальчик посмотрел на допрашивающего взглядом, который ясно выразил, что он не понял смысла его слов.
— Я хотел бы знать, что ты можешь оставить мне в доказательство, что мы снова увидим тебя, если откроем ворота для выхода в поля.
Однако взгляд пленника оставался удивленным и растерянным.
— Когда белый человек встает на тропу войны и хочет довериться противнику, он подкрепляет свою веру, удерживая в своих руках жизнь дорогого тому человека как гарантию на-дежности. Что ты можешь предложить, чтобы я знал, что ты вернешься, выполнив поручение, с которым мне приходится тебя послать?
— Тропа свободна.
— Свободна, но нет уверенности, что ею воспользуются. Страх может заставить тебя забыть, куда она ведет.
На сей раз пленник понял, в чем заключались сомнения другого, но, словно не желая снизойти до ответа, отвел глаза в сторону и принял одну из тех неподвижных поз, которые так часто придавали ему вид темной статуи.
Контент и его жена прислушивались к этому краткому диалогу с видом людей, владеющих некими секретными сведениями, позволяющими подавить удивление, которое иначе они могли бы испытать, став свидетелями столь явных доказательств тайного знакомства собеседников. Однако оба проявили несомненные признаки изумления, когда впервые услыхали звуки английской речи из уст мальчика. По крайней мере, это давало проблеск надежды на соучастие человека, ощутившего такое доброе отношение со стороны Руфи и как будто признательного за это. И Руфь немедленно ухватилась за эту многообещающую надежду как заботливая мать.
— Пусть мальчик отправляется, — сказала она. — Я буду его заложницей, а если он обманет, меньше причин бояться будет в его отсутствии, чем в его присутствии.
Очевидная правда последнего утверждения, вероятно, была более весома для незнакомца, чем такой никчемный залог, как женщина.
— В этом есть резон, — согласился он. — Что ж, ступай в поля и скажи своим людям, что они пошли не той тропой; что она привела их к жилищу друга. Здесь нет пикодов, как нет никого из людей манхэттов79, а только христиане-йенгизы, которые давно ладят с индейцами, как один честный человек ладит с другим. Ступай, и когда твой сигнал послышится у ворот, они откроются, чтобы снова впустить тебя.
Говоря это, незнакомец сделал мальчику знак следовать за собой, позаботившись, когда они вместе покинули комнату, дать ему наставления относительно всех мелочей, способных помочь выполнению цели миролюбивой миссии, для которой его избрали.
Несколько минут сомнений и опасливой неопределенности сопутствовали этому эксперименту. Незнакомец, увидев, что его посланцу позволили выйти, возвратился в помещение и присоединился к обществу. Несколько минут он мерил жилище широкими шагами человека, целиком занятого интересующим его делом. Временами звуки его тяжелой поступи замирали, и тогда все внимательно прислушивались, стремясь уловить любой звук, который позволил бы им понять, что происходит снаружи. В середине одной из таких пауз в полях раздался вопль, похожий на крики восторга дикарей. За ним последовала мертвая и зловещая тишина, наполнившая время после быстротечной атаки еще большей тревогой, чем когда опасность носила очевидный и знакомый характер. Но никакое внимание, которое приковывала самая сильная тревога, не давало дополнительного ключа к разгадке того, что предпринимали враги. В течение долгих минут полуночный покой царил как внутри, так и за пределами крепости. Среди этого затишья щеколда двери поднялась, и их посланец появился той бесшумной походкой и с сосредоточенным выражением, которые отличали людей его расы.
— Ты встретил воинов своего племени? — нетерпеливо спросил незнакомец.
— Шум не обманул йенгизов. То не был девичий смех в лесу.
— А ты сказал своим людям, что мы им друзья?
— Слова моего отца были сказаны.
— И услышаны? Были ли они достаточно громкими, чтобы достигнуть ушей молодых воинов?
Мальчик промолчал.
— Говори! — продолжал незнакомец, горделиво выпрямившись, как человек, готовый грудью встретить самый тяжелый удар. — Тебя слушают мужчины. Трубка дикаря набита? Раскурит ли он ее в мире или сжимает в руке томагавк?
Лицо мальчика отражало чувство, проявлять которое для индейца было несвойственно. Он участливо обратил взгляд на добрые глаза встревоженной Руфи. Затем, медленно выпростав руку из-под легкой одежды, частично прикрывавшей его тело, бросил к ногам незнакомца пучок стрел, завернутый в блестящую и полосатую кожу гремучей змеи.
— Это предупреждение, которое нельзя истолковать превратно! — сказал Контент, поднеся к свету хорошо знакомую эмблему непримиримой враждебности и выставляя ее на обозрение своего менее сведущего сотоварища. — Мальчик, что такого сделали люди моей расы, что твои воины до такой степени жаждут их крови?
Выполнив поручение, мальчик отошел в сторону и, казалось, не имел желания наблюдать, какой эффект это послание может произвести на окружающих. Но при этом вопросе внезапная сила страсти заставила его почти забыть все благородные чувства. Беглый взгляд на Руфь успокоил его чувства, и он остался таким же невозмутимым и молчаливым, как всегда.
— Мальчик, — повторил Контент, — я спрашиваю тебя, почему твои люди жаждут нашей крови?
В темных глазах индейца мелькнул проблеск, сверкнувший быстрее и ярче электрической искры. Казалось, эти глаза испускают лучи, блестящие, как взгляд змеи. Его тело словно распирало от внутренних усилий духа, и на миг во всей полноте явил себя яростный и неконтролируемый взрыв свирепой страсти. Однако чувство победило лишь на мгновение. Поразительным усилием воли он вновь обрел самообладание и, подойдя так близко к тому, кто задал этот самый вопрос, что дотронулся пальцем до его груди, юный дикарь сказал высокомерно:
