– Зикри-малум мозги совсем-мовсем нет? – подбоченившись, спросил боцман. – Башка буль-буль вода? Зачем цветочница хочешь? Кто настоящий саиб?

Захарий был не расположен к нотациям:

– Пошел ты к бесу, серанг Али! Матроса от бардака не удержишь!

– Зачем платить, чтобы девка драть? Ось-ми-ног видеть? Шибко счастливый рыба.

– При чем тут осьминог? – оторопел Захарий.

– Не видеть? Осьминог восемь рук иметь. Шибко счастливый. Все время улыбаться. Почему Зикри-малум так не поступать? Он десять пальцев иметь.

После этой тирады Захарий всплеснул руками и покорно дал увести себя прочь. Всю дорогу боцман Али беспрестанно обмахивал его пальто, поправлял ему галстук и приглаживал волосы. Захарий бранился и шлепал серанга по рукам, но тот не отставал, словно обрел на него права, после того как помог превратиться в образчик аристократа, снабженного всем необходимым для достижения успеха в свете. Вероятно, именно поэтому боцман столь решительно воспрепятствовал связи с базарными девками, ибо устройство амурных дел тоже возьмет на себя. Так решил Захарий.

Недужному шкиперу не терпелось поднять якорь и как можно скорее добраться до Калькутты. Узнав об этом, боцман Али заартачился:

– Капитан-мапитан шибко хворать. Если доктор не звать, он умирать. Скоро-скоро небеса ходить.

Захарий хотел привести врача, но шкипер не позволил:

– Вот еще! Чтобы всякий задрипанный лекарь щупал меня за корму? Я здоров. Просто легкий понос. Оклемаюсь, едва поднимем паруса.

На другой день ветерок окреп и шхуна вышла в море. Шкипер выбрался на квартердек и объявил, что он в полном ажуре, но боцман Али был иного мнения:

– Капитан холера ловить. Погоди-гляди, язык совсем черный. Зикри-малум лучше держись подальше.

Позже он вручил Захарию вонючий отвар корней и трав:

– Малум пить и не болеть. Холера-молера шибко плохо.

Вняв его совету, Захарий изменил обычному матросскому меню, состоявшему из рагу, галет и лепешек, и переключился на ласкарскую диету из карибата и кеджери – острого риса, чечевицы и солений, к которым иногда добавлялись кусочки рыбы, свежей или вяленой. Сначала от жгучих блюд перехватывало дух, но затем, оценив прочищающее воздействие специй, Захарий полюбил их непривычный вкус.

Как и предсказывал боцман Али, через двенадцать дней капитан умер. На сей раз торгов не было – вещи покойного выбросили за борт, а каюту отдраили и оставили открытой, чтоб просквозило соленым ветром.

Когда тело скинули в океан, Захарий прочел из Библии. Его торжественная читка удостоилась похвалы боцмана Али:

– Зикри-малум лучше всех молить. Почему церковный песня не петь?

– Не умею, – ответил Захарий. – Голоса нет.

– Ничего, есть кто уметь. – Боцман поманил долговязого худющего юнгу Раджу. – Он служить миссионер. Поп учить петь салом.

– Псалом? – удивился Захарий. – Какой?

Словно в ответ, парень затянул: “Зачем мятутся народы…”[14]

Дабы смысл не ускользнул от слушателя, боцман заботливо снабдил пение переводом, прошептав Захарию в ухо:

– Мол, зачем народ-марод шибко баламутит? Другой дел нету?

– Пожалуй, точнее не скажешь, – вздохнул Захарий.

Когда через одиннадцать месяцев после отплытия из Балтимора “Ибис” бросил якорь в устье Хугли, из первоначального экипажа сохранились только двое – Захарий и рыжий корабельный кот Крабик.

До Калькутты оставалось два-три дня ходу, и Захарий был бы только рад тотчас тронуться в путь. Однако несколько суток команда нетерпеливо ждала лоцмана. В одном лишь саронге, Захарий почивал в своей каюте, когда боцман Али доложил о прибытии береговой шлюпки:

– Мистер Горлопан приехать.

– Это еще кто?

– Лоцман. Шибко орет. Послушать.

Наклонив голову, Захарий уловил гулкий рокот на сходнях:

– Лопни мои глаза, если когда-либо я встречал сброд подобных дурбеней! Расколошматить бы вам бестолковые бошки, дуплецы паршивые! Так и будете топтаться да тряпье перебирать, пока я не изжарюсь на солнце?

Торопливо натянув рубаху и штаны, Захарий вышел из каюты и узрел взбешенного толстяка-англичанина, колотившего по палубе ротанговой тростью. Наряд лоцмана был нелепо старомоден: высокий стоячий воротничок, закругленные полы сюртука, пестрый поясной шарф. Лиловые губы и брыластые щеки, украшенные бакенбардами котлетой, создавали впечатление, что эту багровую физиономию слепили на прилавке мясника. За спиной толстяка виднелась кучка ласкаров-носильщиков с разнообразными баулами, портпледами и прочим багажом.

– Что, мозги совсем профукали, паршивцы? – От крика на лбу лоцмана вздулись вены, однако матросы не двигались с места. – Где помощник? Ему доложили о моем прибытии? Чего рты пораззявили! Шевелись, пока не отведали моей палки! Уж тогда и Аллах вам не поможет!

– Прошу прощенья, сэр, – вышел вперед Захарий. – Весьма сожалею, что пришлось ждать.

Лоцман неодобрительно сощурился на его босые ноги и потрепанную одежду:

– Глаза б мои не смотрели! Вы позволили себе опуститься, приятель. Сие негоже для единственного саиба на борту, если он не хочет насмешек своих же черномазых.

– Извините, сэр… немного замотался… Захарий Рейд, второй помощник.

– Джеймс Дафти, – буркнул толстяк, неохотно пожимая протянутую руку. – Числился в речниках Бенгальского залива, ныне лоцман и представитель компании “Братья Бернэм”. Берра-саиб, в смысле Бен Бернэм, просил меня позаботиться о шхуне. – Дафти небрежно кивнул на ласкара за штурвалом: – Мой рулевой, свое дело знает – с закрытыми глазами проведет по Буренпутеру. Ну пусть его правит, а нам бы не помешал глоток бормотухи. Как вы?

– Бормотухи? – Захарий поскреб подбородок. – Извините, мистер Дафти, а что это?

– Кларет, мой мальчик, – беспечно ответил лоцман. – Неужто не держите? Ладно, сойдет и грог.

Прошло два дня. Дити с дочкой обедали, когда перед их лачугой остановилась повозка Чандан Сингха.

– Эй, мать Кабутри! – крикнул деверь. – На фабрике Хукам Сингх грохнулся без чувств. Надо забрать его домой.

С этим он дернул вожжи и укатил, торопясь к своей трапезе и послеобеденной дреме; не предложить помощь было вполне в его духе.

По шее Дити побежали мурашки – не из-за того, что новость ошарашила, последние дни мужу нездоровилось, и потому известие о его обмороке не стало такой уж неожиданностью. Однако возникло уверенное предчувствие, что это событие как-то связано с призраком корабля – словно ветер, пригнавший видение, теперь обдул спину.

– Что делать, мам? – спросила Кабутри. – Как же мы его заберем?

– Найдем Калуа с повозкой. Ну же, идем.

В этот час возчик наверняка был в своей деревушке Чамарс, до которой ходу всего ничего. Загвоздка в том, что он, вероятно, захочет плату, но лишнего зерна и фруктов не имелось, а денег и подавно. Прикинув варианты, Дити поняла, что нет иного выхода, как залезть в деревянный резной ларец, в котором муж хранил запас опия; шкатулка был заперта, но она знала, где спрятан ключ. Слава богу, в ларце нашлись куски твердого опия и порядочный шмат мягкого, завернутый в маковые лепестки. Дити решила взять твердый опий и, отрезав ломтик размером с ноготь большого пальца, обернула его маковым роти, изготовленным утром. Сверточек она спрятала за пояс сари и по меже, разделявшей маковые поля, зашагала в сторону Гхазипура; Кабутри скакала впереди.

Цветы плавали в знойном мареве от полуденного солнца, одолевшего зенит. Дити прикрыла лицо накидкой, дешевая материя которой уже так истончилась, что просвечивала насквозь, размывая очертания предметов и одаривая пухлые коробочки маков красноватым венчиком. Шагая средь полей, Дити отметила, что соседские посевы сильно обогнали ее собственные – на коробочках уже сделаны надсечки, запекшиеся вязким соком. Его сладкий, опьяняющий аромат привлекал тучи насекомых, воздух полнился гуденьем пчел и ос, стрекотом кузнечиков, многие завязнут в липкой массе, и наутро, когда сок потемнеет, их тельца станут желанной добавкой к весу урожая. Казалось, маки умиротворяют даже бабочек, которые порхали в странно переменчивом ритме, словно забыли, как летать. Одна села на ладонь Кабутри и не взлетала, пока ее не подбросили в воздух.