После берегов Патагонии скверная погода заставила изменить курс, согласно которому “Ибис” должен был войти в Тихий океан и далее обогнуть мыс Ява. Теперь паруса развернули к мысу Доброй Надежды, но погода вновь не благоприятствовала, и на целые две недели шхуна угодила в полный штиль. Полуголодную команду, питавшуюся червивыми сухарями и тухлым мясом, сразила дизентерия; еще до того как задул ветер, трое умерли, а двух черных за отказ от кормежки заковали в кандалы. Из-за нехватки людей Захарию пришлось отложить плотницкий инструмент и стать заправским марсовым, чтобы, карабкаясь по вантам, убирать топсель.
Потом второй помощник, жуткая сволочь, которого ненавидели все чернокожие матросы, свалился за борт и утонул; все на корабле понимали – это не случайность, однако напряжение в команде достигло такого предела, что капитан, бостонский ирландец-острослов, дело замял. На распродаже вещей покойного Захарий был единственным матросом, сделавшим предложение о покупке, после которого вступил во владение секстантом и рундуком с одеждой.
Поскольку Захарий не принадлежал ни квартердеку, ни баку[9], то вскоре стал связующим звеном между этими частями корабля и принял на себя обязанности второго помощника. Он уже не был салагой, как в начале пути, однако своей новой должности не соответствовал, и его слабые усилия не смогли улучшить моральный климат. В первую же ночь после захода шхуны в Кейптаун команда растворилась в городской сутолоке, пустив слух о плавучем аде с нищенским жалованьем. Репутация “Ибиса” так пострадала, что ни один американец или европеец, даже последний забулдыга и пьяница, не поддался на уговоры о службе, и только ласкары согласились ступить на палубу шхуны.
Вот так Захарий познакомился с этими моряками. Он полагал ласкаров нацией или племенем вроде чероки и сиу, но оказалось, что все они из разных мест и роднит их лишь Индийский океан; среди них были китайцы, восточные африканцы, арабы, малайцы, индусы и бенгальцы, тамилы и араканцы. Они приходили группами по десять-пятнадцать человек, от имени которых говорил вожак. Разбить эти группы было невозможно – бери всех либо никого; стоили они дешево, но имели собственное представление о том, сколько и какими силами трудиться, – выходило, что на работу, с которой справился бы один нормальный матрос, надо брать трех-четырех ласкаров. Капитан обозвал их невиданной сворой черномазых лодырей, а Захарий счел до крайности нелепыми. Взять хотя бы одежду: их ноги никогда не знали обуви, а наряд многих состоял лишь из батистовой тряпки, обмотанной вокруг чресл. Некоторые щеголяли в подштанниках, затянутых шнурком, другие облачались в саронги, которые, точно нижние юбки, полоскались на костлявых ногах, отчего временами палуба напоминала гостиную борделя. Как может взобраться на мачту босой человек, запеленатый в тряпку, словно новорожденный младенец? Пусть ласкары были ловки, как обычные матросы, но когда они, точно обезьяны, карабкались по вантам, Захарий смущенно отводил глаза, дабы не увидеть того, что скрывалось под их развевающимися на ветру саронгами.
После долгих колебаний шкипер решил нанять ласкарскую бригаду под водительством некоего боцмана Али. Устрашающей внешности этого персонажа позавидовал бы сам Чингисхан: скуластое вытянутое лицо, беспокойно шныряющие темные глазки. Две жиденькие прядки вислых усов обрамляли рот, который находился в беспрестанном движении; казалось, губы, вымазанные чем-то ярко-красным, бесконечно смакуют угощение из взрезанных жил кобылы – ну прям тебе кровожадный степной варвар. Заверение, что жвачка во рту боцмана растительного происхождения, не особо убедило – однажды Захарий видел, как тот харкнул через леер кроваво-красной слюной и вода за бортом тотчас вскипела от акульих плавников. Что же это за безобидная жвачка, если акулы перепутали ее с кровью?
Перспектива путешествия в Индию с такой командой настолько не вдохновляла, что первый помощник тоже исчез; торопясь покинуть корабль, он бросил целый мешок одежды. Узнав о его бегстве, шкипер пробурчал:
– Слинял? Ну и молодец. Я бы тоже сделал ноги, если б получил жалованье.
Следующим портом захода был остров Маврикий, где предстояло обменять груз – зерно на партию черного дерева и ценной древесины. Поскольку до отплытия никакого офицера найти не удалось, шкипер назначил Захария первым помощником. Вот так вышло, что благодаря дезертирам и покойникам неопытный новичок сделал головокружительную карьеру, за одно плавание скакнув из плотников в заместители капитана. Теперь он обитал в собственной каюте и сожалел лишь о том, что во время переезда с бака потерялась его любимая дудочка.
Сначала шкипер приказал Захарию питаться отдельно: “За своим столом я не потерплю никакого разноцветья, даже легкой желтизны”. Но потом ему наскучило одиночество и он настоял, чтобы помощник обедал в его капитанской каюте, где их обслуживал целый выводок ласкаров-юнг – резвая компания шкетов.
В плавании Захарию пришлось пройти еще одну школу, уже не столько морскую, сколько общения с новой командой. На смену незатейливым карточным играм пришла пачиси[10], залихватские матросские песни уступили место новым, резким и неблагозвучным мелодиям, и даже запах на корабле, пропитавшемся специями, стал иным. Поскольку Захарий отвечал за корабельные припасы, ему пришлось познакомиться с иным провиантом, ничуть не похожим на привычные сухари и солонину; “пищу” он стал называть рисамом и выговаривал слова вроде дал, масала, ачар[11]. Теперь он говорил малум вместо “помощник”, серанг вместо “боцман”, тиндал вместо “старшина” и сиканни вместо “рулевой”. Он выучил новый корабельный лексикон, который вроде бы походил на английский, но не вполне: “такелаж” звучал как “тикиляш”, “стоп!” – “хоп!”, а утренний клич вахтенного “полный ажур” превратился в “абажур”. Нынче палуба называлась тутук, мачта – дол, приказ – хукум; левый и правый борт Захарий именовал соответственно джамна и дава, а нос и корму – агил и пичил.
Неизменным осталось только разделение команды на две вахты, каждую из которых возглавлял тиндал. Большая часть корабельных хлопот ложилась на их плечи, и первые два дня серанга Али было почти не видно. Когда же на рассвете третьего дня Захарий вышел на палубу, его приветствовал веселый оклик:
– Привета, Зикри-малум! Живот болеть? Думать, чего там намешать?
Поначалу опешив, Захарий быстро сообразил, что общаться с боцманом очень легко, словно эта странная речь развязала его собственный язык.
– Откуда ты родом, серанг Али?
– Моя из Рохингия, Аракан.
– Где ты выучился так говорить?
– Опий корабль, Китай. Янки господин все время так говорить. Как начальник Зикри-малум.
– Я не начальник, – поправил Захарий. – Зачислен корабельным плотником.
– Ничего, – отечески ободрил боцман. – Скоро-скоро Зикри-малум будет настоящий господин. Скажи, женка есть?
– Нет! – рассмеялся Захарий. – А ты женат?
– Мой женка помер, – был ответ. – Ушел в рай небеса. Ничего, серанг Али ловить новый женка…
Через неделю боцман вновь обратился к Захарию:
– Зикри-малум! Капитан-мапитан жопа – пук-пук-пук! Шибко больной! Надо доктор. Кушать не может. Все время ка-ка, пи-пи. Каюта сильно вонять.
Захарий постучал в дверь капитанской каюты, но получил ответ, что все в порядке, мол, легкий понос, не дизентерия, поскольку в дерьме крови и выделений нет.
– Сам вылечусь, – сказал шкипер. – Не впервой брюхо прихватило.
Но вскоре он так ослаб, что уже не мог выходить из каюты, и тогда вахтенный журнал и навигационные карты перешли к Захарию. С журналом было просто, поскольку до двенадцати лет Захарий учился в школе и мог медленно, зато каллиграфически выводить буквы. Другое дело – навигация; азов арифметики, постигнутых на верфях, для дружбы с числами не хватало. Однако с самого отплытия Захарий усердно наблюдал, как шкипер и первый помощник делают полуденные измерения, и порой даже задавал вопросы; ответ зависел от настроения командиров – либо что-нибудь буркнут, либо кулаком в ухо. Теперь, пользуясь часами капитана и секстантом, унаследованным от утопшего помощника, он часами пытался определить местоположение корабля. Все кончилось паникой, ибо его расчеты показали, что шхуна на сотни миль отклонилась от курса. Когда Захарий отдал хукум сменить курс, он вдруг понял, что фактически кораблем управляли совсем другие руки.
