Последовавшая пауза возникла вовсе не из-за нежелания Дона осведомиться о сюжете данного «Ищи убийцу!», но из-за его естественной уверенности, что précis [11]этого сюжета воспоследует независимо, попросит он об этом или нет.

Однако против обыкновения précis не воспоследовал, и в конце концов он сказал:

– Интересно бы послушать, о чем он. То есть ваш «Ищи убийцу!».

– Ну-у-у, не знаю, – сказала Эвадна Маунт, косясь на инспектора. – У меня сложилось четкое впечатление, что наш друг из Скотленд-Ярда считает, будто я чуточку самовозвеличиваюсь всякий раз, когда говорю о моих произведениях.

– Ну, пожалуйста, не обращайте на меня внимания, – сказал Трабшо, хлопая руками в перчатках и широко шагая по снегу. – Ведь раньше не обращали. К тому же это поможет скоротать время.

– Будь по-вашему, – сказала она, не дожидаясь дальнейших поощрений. – Ну, роман назывался «Незеркальное убийство», и центральный персонаж в нем – одряхлевшая свихнутая звезда немого кино, прототипом которой отчасти послужила Теда Бара, ну, вы помните – коронная роль в «Жил дурак», помните? Нет, безусловно, не вы, Дон, вы для этого слишком молоды, но она, уж конечно, заставляла трепетать сердце в мужественной юной груди нашего инспектора.

– Наверное, вам нелегко было создать НЕМОЙ персонаж? – не без ехидства вставил Трашо, не сбившись с шага.

– Эта кинозвезда, – продолжала она, не поддавшись на провокацию, – живет полной затворницей внутри восхитительно скрипучего особняка в Бель-Эйр, где общество ей составляет только ее страдающий недержанием пекинес. Не в силах более видеть зловещие признаки своего физического старения, она распорядилась, чтобы все зеркала в доме были повернуты стеклом к стене, и даже наняла приходящую уборщицу, чтобы та ежедневно следила, есть ли пыль на мебели. Однако не с той целью, как вы полагаете. На самом деле обязанности уборщицы состоят в том, чтобы добавлять пыли на все лакированные, металлические и тому подобные поверхности, в которых случайно могло бы отразиться лицо ее хозяйки.

Суть же в том, что она совсем на мели, и никто уже не помнит, сколько лет. Но в Голливуде всем известно, что одну свою драгоценность она никогда не закладывала: легендарный рубин, который в незапамятные времена ей преподнес магараджа Удайпура.

Затем в одно прекрасное утро уборщица обнаруживает ее, зверски убитую. Она звонит в полицию, которой не удается отыскать даже намека на рубин, и единственным указанием на личность убийцы служат буквы ЛАПД, которые актриса сумела нацарапать на стене своей спальни, прежде чем испустить дух.

Естественно, возникает подозрение, что она пыталась «ткнуть пальцем», как выразился бы Хэммет, в какого-то члена самого ЛАПД – то есть Лос-Анджелесского полицейского департамента. То есть пока там случайно не оказывается Алекса Бэддели. Присматриваясь, приглядываясь, в обычной своей манере, она истолковывает эти четыре буквы как неудавшуюся попытку умирающей сокращенно указать на пекинеса, которого она обычно называла «лапочка-деточка», и в конце концов Алекса обнаруживает рубин внутри дешевой броши-камеи, приколотой к ошейнику пекинеса.

– Ух ты! Bay, до чего здорово! – сказал Дон. – Я его прочитаю просто взахлеб.

Трабшо сложил ладони ковшиком и подул в них.

– Не пойму, зачем, черт подери, – сказал он. – Ведь вам уже подали на блюдечке весь сюжет.

– Не торопитесь, старший инспектор, не торопитесь, – ехидно вмешалась Эвадна Маунт. – Заметьте, я ведь не назвала настоящего убийцу.

– Пша, тут голову ломать не над чем. Уборщица, кто же еще?

Писательница испустила торжествующий вопль.

– Ха! Именно так, по моим расчетам, и должны были подумать читатели. На самом же деле убийцей все-таки оказывается полицейский, «скурвившийся коп», как их называют янки. Двойной виток, понимаете? Буквы ЛАПД означали именно то, о чем сперва подумали все, и никакого отношения к пекинесу не имели. В предсмертных судорогах кинозвезда из последних сил действительно старалась назвать своего убийцу. Таким образом, даже когда Алекса Бэддели допускает промашку, она ее не допускает! Эге, Трабшо, что вы скажете на это? Трабшо? Вы слушаете?

Удивившись, что ответа не последовало, она внезапно осознала, что старший инспектор отстал от нее на несколько шагов и внезапно остановился. Изогнув ладонь надо лбом, почти мистически точно повторив жест, за час до того сделанный полковником, он пытался различить кого-то или что-то в отдалении.

Воцарилось зловещее молчание. Остальные старались разглядеть, что именно могло привлечь внимание старшего инспектора. Сперва – ничего. Затем среди беспокойной игры теней из снега возникло нечто темное и бесформенное, будто куча изношенной одежды, бесцеремонно выброшенной в никуда, в самую его середину. И едва взгляд охватывал контуры этого бугра, как его неумолимо притягивал другой бугор, поменьше, чуть в стороне.

– Что за… – сказал Трабшо, сдергивая свою тартановую кепку и почесывая лысый затылок.

– Так это же… – сказала Эвадна Маунт, – я… я… я абсолютно… – Затем, судорожно проглотив конец фразы, она вскричала: – О-о-о!!!

– Что это? Что это? – воскликнул полицейский. – Зрение у меня не прежнее… наверное, скоро придется раскошелиться на очки… а свет фонариков меня только слепит.

Несколько мучительных секунд Эвадна Маунт предпочитала молчать, а затем:

– Трабшо, – наконец выговорила она, – я… я еще не вижу, что такое больший из бугров, хотя, – добавила она мрачно, – и догадываюсь. Но боюсь, очень боюсь, что меньший – это… это Тобермори.

Губы Трабшо так крепко сжали трубку, что чуть было не перекусили ее, и он устремился полушагом-полубегом к этим двум зловещим теням на горизонте.

Первое из тел, озаренное резким желтым лучом фонарика, принадлежало Тобермори. Пес лежал на боку, и если бы не клочья пены на морде, не разможженная грудная клетка и не пятнышки крови, окропившие снежный покров, могло показаться, будто он просто спит. Однако он не спал, он был мертв. И все же дыхание жизни покинуло его тело так недавно и с такой поспешностью, что его ноздри, хотя более и не подергивались, все еще оставались влажными.

Никто не осмелился даже прикинуть, что испытывал Трабшо, глядя на своего мертвого друга. Затем наконец он направил луч своего фонарика на больший из бесформенных бугров. Разумеется, никто не терялся в догадках. Все знали, что это может быть только полковник.

– О Господи! – прошептал Дон.

– Скотина! – ахнула Эвадна Маунт. – Такая гнусность! Рей Джентри был отребьем… но Роджер? Зачем кому-либо понадобилось убивать Роджера?

Старший инспектор не стал тратить времени на изъявления горя или бешенства. Он нагнулся над телом, как терьер на страже над крысиной норой, и прижал голову к груди полковника. Затем, глядя вверх на гроздь лиц над его собственным, он торжествующе вскричал:

– Он жив! Он еще жив!

На первый взгляд, полковник показался им столь же мертвым, как и Тобермори. Но когда луч света ударил прямо в его лицо, веки – и правое, и левое – начали подергиваться – независимо друг от друга, необычное и довольно жуткое зрелище, – и примерно каждые пять секунд судорожная прерывистая дрожь пробегала то по одному его плечу, то по другому.

– Что с ним такое?

– Думаю, он в коме, Фаррар. Возможно, внутреннее кровоизлияние, и даже не исключено, что с ним случился удар. Ролф разберется. Но он, бесспорно, жив. Взгляните. – Полицейский направил свой указательный палец на окровавленную прореху в пальто полковника. – Убийца, конечно, целился в сердце, но, видите, пуля попала слишком высоко и пронзила плечо навылет.

Быстро оглядев окружающую пустошь, он пробормотал:

– Искать пулю в такую погоду нет смысла. Как и следы. Их давно занесло снегом.

Он вновь посмотрел на бесчувственного полковника.

– Я не врач, – продолжал он, – но в свое время мне часто приходилось иметь дело с людьми, в которых стреляли, и я убежден, что его можно спасти.