– Ах, Дон, милый, – сказала Селина, глядя с таким сосредоточенным вниманием в глубины глаз молодого американца, что казалось, ему остается либо их закрыть, либо вывернуться из ее поля зрения, – я была с тобой такой жутко жестокой? Но я не хотела, нет, правда. Просто… ну, позволила себе увлечься.

Даже хотя он ловил каждое ее слово, его просиявшее лицо доказывало, что по-настоящему он услышал только слово «милый».

– Селина, – прошептал он, – ты назвала меня?…

– «Милый»? Ну да. Ты против?

– Против? Ты спрашиваешь меня, ПРОТИВ ли я? Это надо же! – Он просиял на нее. – Милая, милая, милая Селина, я против только одного: чтобы ты НЕ называла меня «милый»! С этой секунды я буду ждать, чтобы каждая фраза, которую ты мне скажешь, каждый вопрос, который ты мне задашь, обязательно заканчивались бы «милый». Одного «Дона» мне теперь всегда будет мало. Вернее, я больше не хочу слышать, как ты произносишь мое имя. С этой минуты у тебя для меня есть одно-единственное имя – «милый».

Селина засмеялась веселым звонким смехом, ну, словно бы кто-нибудь улыбнулся! С момента обнаружения трупа засмеялась она в первый раз. А может, и с момента ее приезда.

– Подумать только, Дон… то есть милый, милый!.. Каким красноречивым ты стал.

– Ну вот, ты смеешься надо мной!

– Нет-нет, правда нет. Этот маленький монолог показался мне очень поэтичным.

– Ну, если ты вообще берешь меня, Селина, то тебе придется брать меня таким, какой я есть. А в поэты я не лезу, это уж точно.

– Милый, пожалуйста, перестань себя принижать. Мое… ну, скажем, увлечение Реем, в сущности, понимаешь, дело было не в нем… Честно говоря, теперь я даже не уверена, что он вообще мне когда-нибудь нравился… только мир, который он символизировал.

Она перебрала взглядом полукруг гостей перед камином.

– Ты видишь ту milieu, [9]из которой я вышла. Нет, я всех их ужасно люблю. Больше всех, конечно, мамочку и папочку, но и Эви тоже, и Кору, и викария, и Синтию, и… Кошки-мышки, они же все такие прелестные, но они так намного старше, так ОБУСТРОЕНЫ по сравнению со мной! Я начинала чувствовать себя в этом доме пленницей. Я жаждала новых переживаний, опыта, приключений, и Рей распахнул передо мной двери – двери в миры, о существовании которых я знала только из книг, атласов и фильмов.

– Но ты же понимаешь, моя милая, – сказал Дон, комично серьезный в своем юношеском пыле, – что открывать для тебя эти двери я не смогу. Передо мной они закрыты, как перед тобой. А увидев, как они на тебя действуют – вот ты употребила словечко «milieu», a оно такое Реймондовское! – я вообще собираюсь держать их закрытыми.

– Да-да, я понимаю. И люблю тебя из-за этого, а не вопреки этому. Вот что тебе следует понять.

– Ну, я знаю, что я бесцветная личность, что-то вроде пряничного человечка.

– О чем ты говоришь? Ты просто источаешь ЭТО.

– Это? Какое еще «это»?

– Но ты же читал Элинор Грин?

– Да нет, я…

– Как, ты не читал «Это»? Это же современная классика.

– Так до книжных червей мне далеко, ты же знаешь, Селина.

– «Это» у нее означает сексапильность, милый мой простачок.

Глаза Дона раскрылись так широко, что могли проглотить весь видимый мир.

– Ты… ты думаешь, что у меня есть сексапильность?

– Я же тебе сказала, ты просто ее источаешь, олух ты чокнутый, чудеснейший олух.

Молодого человека ее слова совсем доконали.

– У-ух т-т-ты! – Он даже начал заикаться от стремительности, с какой удача словно бы повернулась к нему лицом. – А я-то всегда думал, что я просто, ну, высокий, черный и одномерный. И единственное оправдание находил в том, что таким меня сотворил мой Создатель.

– И сотворил Он тебя лучше некуда. Да, Он, – повторила она лукаво, прежде чем добавить, – или Она.

– Она? – благодушно повторил за ней Дон. – Бог женского пола, э? Значит ли это, что ты стала одной из… из… как их там называют?

– Каких их называют, как?

– Ну, ты знаешь! Ведьмы, которые приковывают себя к воротам Парламента и размахивают зонтиками и требуют эмансипации для женщин?

– Феминистки?

– Ага, феминистки! Так что, ты теперь феминистка, а?

– Так ли, не так, я-то знаю, а ты поломай голову, – сказала Селина, а на ее губах играла лукавая улыбка.

– Ничего, не беспокойся. Я тебя скоро вылечу от такой чепухи. В нашем браке будет разрешено носить только одну пару брюк, и не женушке, обещаю тебе!

– Но, Дон! Женщины ведь уже получили право голоса.

– Только не в моем доме! А к тому же ты слишком красива, чтобы заделаться феминисткой.

– Ах ты болвашка, ты милый. Ты сладкий-пресладкий персичек! – засмеялась Селина. – А я и не подозревала, что ты способен так командовать!

– Это надо же! – снова вскричал Дон.

Однако на этот раз вскричал он в полный голос, так что все в комнате оборвали собственные разговоры и уставились на него.

Он покраснел до корней волос.

– Простите, я… – начал он виноватым голосом.

Но договорить свое извинение ему не удалось. Внезапно Мэри Ффолкс у стеклянной двери закрыла лицо ладонями и разразилась громкими захлебывающимися рыданиями.

Все переглянулись – один из способов сказать, что никто не знает, куда девать глаза.

Первой отреагировала Селина и бросилась к матери. За ней последовал Ролф.

– Мамочка, что с тобой? – воскликнула она. – Что с тобой?

Оказавшись в объятиях Селины, Мэри Ффолкс попыталась заговорить, но только вся тряслась от икотных рыданий.

– Ну-ну, Мэри, дорогая моя, – прожурчал Ролф самым мелодичным своим голосом, предназначенным только для пациентов, и ловко расстегнул брошь из дымчатого топаза, скреплявшую воротник платья из жесткой тафты, – вам непременно надо сохранять спокойствие.

Обняв опекающей рукой ее плечи, он тихо прошептал Селине:

– Отведем ее к кушетке. Ей надо полежать несколько минут. Боюсь, случившееся было сверх ее сил. Мне следовало предвидеть, что такое напряжение даром пройти не может. Она ведь уже не так молода, как прежде. Ее сердце, ты понимаешь…

Вместе поддерживая ее с обеих сторон, они прошли через комнату. Однако еще на полдороге жена полковника не только выпрямилась, но уже попыталась пригладить пряди, упавшие на лоб, – нервный жест, знакомый всем, кто знал ее достаточно близко.

– Благодарю вас, но я, право же, чувствую себя хороню, – прошептала она еле слышно. – Пожалуйста, простите меня, я такая глупая дурочка.

Когда они добрались до кушетки, Селина торопливо взбила подушку и прислонила к ней голову матери, а Ролф распрямил ее ноги и снял с них туфли.

– Ты чувствуешь себя получше? – спросила Селина, тревожно вглядываясь в покрасневшее заплаканное лицо.

– Гораздо лучше, благодарю тебя. Со мной все будет хорошо. Дай мне немного отдышаться.

Незаметно прижав большой палец к запястью своей пациентки, чтобы проверить ее пульс, Ролф сказал:

– А теперь, Мэри, дорогая, могу ли я спросить: что-то – я хочу сказать, что-то особенное – вызвало этот маленький припадок?

– Это… ну, сказать правду, это Роджер. Я так беспокоюсь.

– Беспокоишься, мамочка? – с недоумением спросила Селина. – Из-за чего?

В ответе Мэри Ффолкс можно было распознать непривычный для нее оттенок горечи:

– Видишь ли, ты ДАЖЕ не заметила. Вы все снова сосредоточились на собственных делах. Почему бы и нет? Я не могу винить вас за это. Но как будто никто из вас не заметил, что Роджер пробыл на пустоши очень долго – намного дольше, чем ему полезно, тем более в такую погоду. И снова валит снег, очень густой. Я знаю, что всегда тревожусь по пустякам, но… Ах, простите мое глупое поведение.

Трабшо немедленно устремил буравящий взгляд на напольные часы. Они показывали час сорок.

– А когда именно он ушел? – осведомился старший инспектор у Мэри Ффолкс.

– В том-то и дело, – пробормотала она, утирая последние слезы кружевным хлопчатобумажным платочком, который извлекла из рукава своего кардигана, своего «карди» (ее неизменное название для него). – Именно это меня и беспокоит. Я не знаю. Я просто не знаю. Просто Роджер отправился совершить свой обычный моцион. Он ходит гулять по меньшей мере один раз каждый день. Но только… только мне кажется, что на этот раз он не возвращается куда дольше обычного. Конечно, конечно, я волнуюсь без причины, но у нас, женщин, есть особая интуиция, вы знаете…