Ну и наконец, Кора Резерфорд. Подобно всем королевам подмостков ее закалки, она всегда была одета по последнему писку – даже в глуши Дартмура. И щеголяла в костюме из плиссированного твида с шелковой блузкой с высоким воротником, на который небрежно набросила шикарное боа из чернобурки. Хотя ее глаза были густо подведены, а губы пылали помадой, на ней не было никаких драгоценных украшений, кроме почти невидимых жемчужных сережек. Ведь истинной драгоценностью, как это ясно подчеркивалось, была сама актриса.

Их всех пригласили занять стулья вокруг старшего инспектора. Тот встал в центре комнаты рядом с массивным столом красного дерева, на котором располагались два тисненых альбома с марками Роджера Ффолкса, огромная лупа, пишущая машинка, на которой были напечатаны строки Реймонда Джентри, и – безвкусно – одна из тех «забавных» пепельниц, на краю которых миниатюрный щеголь в цилиндре цепляется за фонарный столб.

Когда все расселись, полковник молча просигналил сыщику приступить к делу.

– Итак, – начал старший инспектор, – вначале мне хотелось бы поблагодарить всех вас за то, что вы не мешкали. Все вы знаете, зачем вы здесь, так что мне остается только наметить, в каком порядке опрашивать вас.

Он задумчиво обозрел собравшихся, будто уже не избрал свою первую жертву.

– Пожалуй, я попрошу вас, викарий, – сказал он наконец, – показать пример.

Священник буквально подпрыгнул на стуле.

– Меня! – вскричал он. – Почему… почему меня?

– Ну, кто-то же должен быть первым, знаете ли, – сказал Трабшо с еле заметной смешинкой в глазах.

– Да, но я…

– Да?

– Ну, кажется несправедливым… выбрать… вдруг…

– Разумеется, если вы против, то, может быть, сами назовете, кто из ваших друзей заменит вас?

– Но это тоже несправедливо! О, немощь моя! – простонал священник, словно готовый вот-вот расплакаться.

– Ну-ну, мистер Уоттис, – сказал его мучитель мягко, но твердо, – не кажется ли вам, что вы ведете себя немного по-детски? Обещаю, что приложу всяческие усилия, чтобы сделать эту процедуру как можно безболезненней.

Почувствовав не только из-за упрека старшего инспектора, но и по выражению на лицах своих друзей, что он показал себя в довольно неприглядном свете, священник поспешил взять себя в руки.

– Ну хорошо… в таком случае, мистер Траб… то есть инспектор Траб… иными словами, старший инспектор Траб… Трабшо! Полагаю, если вы действительно считаете…

– Да, викарий, считаю, – без запинки перебил полицейский. – Однако, – продолжал он.

– Да? Вы сказали «однако», – снова прервал его священник, и на этот раз его и без того надтреснутый голос совсем надломился.

– Однако, должен я сказать, в свете изложения мисс Маунт событий прошлой ночи – изложения, против которого, как я заметил, никто из вас, присутствовавших там – включая и вас самого, викарий, – никаких возражений не выдвинул, я считаю себя обязанным предупредить вас, что выражение «как можно безболезненней» не следует истолковывать, будто наш разговор никакой боли вообще не причинит. Вы ведь понимаете, что мне придется задавать вам некоторые очень зондирующие, даже некоторые сугубо личные вопросы.

– О-о, я… я просто не знаю, будет ли…

– Вопросы, – гнул свое Трабшо, не склонный более допускать, чтобы стоны священника прерывали его речь, – которые, веди я это расследование официально, я бы задавал вам тет-а-тет, как выражаются лягушатники, в уединении вашего собственного дома или полицейского участка. Но поскольку все, и вы опять-таки в том числе, согласились с предложением доктора, что мои расспросы, повторяю, абсолютно неофициальны…

Тут настал черед Коры Резерфорд перебить его.

– Бога ради, Трабшо, нам все это известно, – резко вмешалась она. – Ну к чему пережевывать эту бюрократическую волокиту? Хватит мэкать и бэкать!

– Терпение, милая дама, терпение, – невозмутимо отозвался Трабшо. – Когда настанет, а он обязательно настанет, ваш черед, возможно, у вас не будет такого желания торопить события. Никуда не деться, мое присутствие здесь в высшей степени не соответствует правилам, и я хочу удостовериться, что вы поняли, что никто, согласно закону, не обязан подвергаться допросу здесь и сейчас.

– Но говорю же вам, мы прекрасно это поняли.

– Кроме того, – продолжал он, не моргнув и глазом, – если вы согласны на допрос, тогда, пусть вы и не под присягой, такой допрос не имеет смысла, если, отвечая мне, вы не станете придерживаться исключительно неприкрашенной правды – или того, что будет вам искренне представляться неприкрашенной правдой. Ведь я же прав? Вы, конечно, понимаете, к чему я клоню, викарий?

Клем Уоттис ощерился на такую тень, брошенную, как он явно считал, на его репутацию.

– Ну уж! Я должен протестовать… нет, право же, я должен заявить протест, старший инспектор. Вы как будто указываете на меня в неоправданно оскорбительной манере!

– Прошу вас, викарий, прошу вас позволить мне принести вам заверения, что ни о каком оскорблении и речи не шло. Если я и обратился лично к вам, то потому лишь, что вы первый ударите по мячу.

Священник теперь настолько разволновался, что его лысина заблестела каплями пота, а совиные в черепаховой оправе очки начали затуманиваться.

– Ну хорошо, раз вы… вы настаиваете. В конце-то концов, мой сан обязывает меня в любом случае говорить только правду. Я хочу сказать, меня к этому обязывает власть более высокая, чем все ваши власти. С полным моим к ним уважением.

– Да-да, конечно. Я прекрасно понимаю. Так, может быть, мы?…

– Угу, – тоскливо сказал священник.

– Отлично, – сказал старший инспектор. – Ну а теперь для начала я хотел бы, чтобы вы изложили собственные впечатления от рождественского обеда. То, как его описала мисс Маунт, по вашему мнению, было достаточно точно?

Клем Уоттис бросил быстрый растерянный взгляд на свою жену. Она ничего не сказала, только нервные кивочки ее головы словно бы подбодряли его ответить. Однако для нее это, вероятно, было нелегко, ведь она знала, что ему предстоит, и ее губы были сжаты так крепко, что казалось, стоит ей их разомкнуть, и лицо у нее распустится, будто вязаный носок.

– Ну, инспектор… беда мне, я все время допускаю ту же ошибку, не правда ли? Я хотел сказать, старший инспектор.

– Ничего страшного, ваше преподобие. Ведь, поскольку я в отставке, мой чин теперь – лишь вежливая форма обращения. Прошу вас, продолжайте.

– Ну, Эвадна, несомненно… она, несомненно, «раскусила» Реймонда Джентри. То есть о покойниках не положено отзываться дурно, ну а человеку, облеченному духовным саном, как я, не положено отзываться дурно и о живых, однако я же, в конце концов, и просто человек, и не притворяюсь более святым, чем кто-либо из моих пасомых, и не могу отрицать, что проникся мгновенной неприязнью к этому молодому человеку.

– Мгновенной неприязнью, э? Полагаю, по тем же причинам, что и мисс Маунт.

– Абсолютно. И, в сущности, так грустно. Наше маленькое собрание уже пребывало в наилучшем настроении, когда он явился с Селиной. И тут все испортилось. Атмосфера, знаете ли, прямо-таки накалилась.

Трабшо моргнул.

– Да? Не могли бы вы привести мне какой-нибудь пример.

– Я могу привести вам множество примеров. С самого начала Джентри давал нам понять, что снизошел до нас потому лишь, что бедная, наивная Селина захотела, чтобы он познакомился с ее близкими. Никто не привязан к Селине Ффолкс более, чем я, но боюсь, она – и у меня был случай сказать ей это прямо в лицо, так что я не черню ее у нее за спиной… боюсь, она не слишком взыскательна в выборе друзей мужского пола.

Затем, перехватив свирепый взгляд Дона, он поспешно добавил сымпровизированный постскриптум:

– Э… то есть до этого случая.

Утерев лоб носовым платком, который незаметно вручила ему его бдительная жена, он постарался вернуться к теме.

– Джентри просто не мог удержаться, чтобы не подчеркивать, насколько приятнее было бы… нет-нет, не «приятнее», ПРОНИКАЮЩЕ… да-да, именно это словечко. Эвадна попала в цель: он употреблял это свое словечко «проникающе» так часто, что оно проникло мне в мозг и вызвало мигрень, я ими иногда страдаю, и…