И вот теперь изо дня в день все государственные канцелярии глаз не спускали с этого гористого уголка. Здесь отродясь не видывали столько миссионеров, негоциантов, живописцев, поэтов, эксцентричных дам и любителей старинных руин. Горцы чувствовали себя польщенными. А когда малость попозже до них дошло, что англичане и французы цапаются между собой у них в гостях, потому что не хотят передраться прямо на своей территории, это только еще больше польстило им. Привилегия все-таки, хоть и опустошительная, но привилегия.

Цель англичан была яснее ясного: подбить Предгорье на восстание против египтян, чего эти последние, поддерживаемые Францией, естественно, силились избежать.

Как повествует «Хроника горного селения», «когда войска египтян подступили к нашим пределам, их главнокомандующий направил посланца к эмиру, прося его присоединиться к ним». Эмир же, рассудив, что было бы крайне неосмотрительно ввязаться на чьей бы то ни было стороне в это противоборство, масштаб коего столь явно не соответствовал скромным размерам и убогой военной силе его маленького княжества, попытался увильнуть, тогда генерал направил ему второе послание, составленное в таких выражениях: «Или ты присоединишься ко мне вместе со своим войском, или я приду к тебе сам, я срою твой дворец, а на его месте высажу фиговые деревья!»

Несчастному пришлось покориться, и Предгорье отошло в подчинение властям Египта. Посочувствуем бедняге: он был и остался человеком весьма крутого нрава, поселян и шейхов пробирала дрожь при одном звуке его имени, но перед пашой и его наместниками трепетать настал черед уже ему самому.

Мехмед-Али рассчитывал, что, прибрав таким образом к рукам эмира, он станет хозяином края. Если бы речь шла о любой другой стране, так бы оно, разумеется, и было. Но только не здесь. Эмир, конечно, и власть имел, и влияние, но Горный край не сводился к его персоне. Были ведь еще религиозные общины со своим клиром, своими предстоятелями, своими нотаблями, были властительные и высокородные семейства и мелкопоместная знать. Были пересуды на сельских площадях и склоки между селениями. Был раздор шейха с патриархом, поскольку патриарх не сомневался, что шейх сделал ребенка Ламии, которая все еще жила в замке, при таких обстоятельствах патриарх не желал переступить порог замка, а шейх, чтобы подчеркнуть, что с человеком его ранга так не обходятся, ради чистой бравады послал своего сына на учение в школу английского пастора!

Когда лорд Понсонби ткнул перстом в ту крошечную точку на карте, никто из его подчиненных не потрудился растолковать ему все эти подробности. Они только сказали ему, что община друзов, враждебная эмиру с тех пор, как он приказал убить одного из главных ее предводителей, готова восстать против него и его египетских союзников, но такой бунт ни к чему не приведет, если к нему не примкнут христиане, составляющие большинство местного населения.

— А на христиан наши люди никак не могли бы воздействовать? — поинтересовался посол.

В ответ ему напомнили, что в глазах этого населения, почти сплошь католического, англичанин — прежде всего еретик.

— Ни одному из наших людей не удалось там завязать сколько-нибудь значительных контактов… за исключением одного пастора, открывшего в тех местах школу.

— Протестантскую школу в католическом селении?

— Нет, видите ли, его бы сразу выгнали, а то и дом подпалили бы. Он же обосновался во владениях старого друзского вождя Саид-бея, но умудрился записать в свою школу двух учеников-католиков, один из которых — сын шейха Кфарийабды.

— Кфар… как вы сказали?

Пришлось откопать для него более подробную карту, чтобы он смог с помощью лупы разобрать на ней названия «Кфарийабда» и «Сахлейн».

— Интересно, — промолвил лорд Понсонби.

В донесении, направленном в Форин Офис, он не упомянул непосредственно о Кфарийабде, но отметил, что имеют место «обнадеживающие признаки». Что наследник одной из знатнейших католических семей, отпрыск рода, три столетия гордившегося своими связями с Францией, ныне посещает школу английского пастора, это подлинный успех, победа в минной войне [4].

Тут уж, само собой, речи не могло быть о том, чтобы выгнать шейха Раада за его скверную успеваемость!

В противоположном лагере никто не пожелал принять происходящее настолько всерьез, как это сделал лорд Понсонби. Ни эмир, ни господин Ги, французский консул, ни Сулейман-паша, вернее, Октав Жозеф де Сэв, от имени Египта заправляющий обороной Бейрута. Ввязавшись в конфликт исключительной важности, никто из них не имел времени вникать в эту сельскую склоку. Никто, кроме патриарха. Он один лез вон из кожи, пытаясь объяснить, что не следует преуменьшать значение присутствия этих двух учеников в пасторской школе; и наконец, чтобы потрафить ему, было решено наказать самонадеянного шейха: к нему был послан чиновник эмирского казначейства с бесконечным списком неуплаченных налогов, от которых, по правде сказать, он до сих пор умел избавляться посредством всевозможных хитростей; теперь же ему все припомнили да еще прибавили новые подати, и среди них фердэ,налог, извлеченный из забвения египетским оккупантом. Предлогом для этого демарша объявлялась надобность пополнить эмирскую казну, истощенную в связи с нынешними раздорами. Однако никто не заблуждался относительно истинных причин подобного поворота дела. А на случай, если бы у кого возникли сомнения, патриарх призвал к себе кюре и со всей ясностью объявил ему, что, если шейх заберет обоих мальчиков из еретической школы, он походатайствует за него перед эмиром…

Хозяин Кфарийабды оказался приперт к стенке. Урожай в том году был катастрофически скуден, а сумма, которую от него требовали — три сотни кошельков, то есть сто пятьдесят тысяч пиастров, — намного превосходила все, что он смог бы наскрести, даже принудив всех своих подданных отдать ему свои сбережения.

Итак, заплатить невозможно, однако другое решение еще вдвое унизительнее: забрав мальчиков из школы английского пастора, шейх уже и так потерял бы лицо, а потом еще пришлось бы пресмыкаться у ног «саранчового патриарха», упрашивая, чтобы он соблаговолил поговорить с эмиром.

Прежде чем в сопровождении своего эскорта покинуть селение, чиновник из казначейства уточнил, что, если требуемые суммы не будут выплачены полностью в течение месяца, земли шейха подвергнутся конфискации и отойдут в собственность эмира. Перспектива сия отнюдь не прельщала жителей Кфарийабды, сознающих, что в лице своего сеньора они имеют наименьшее зло, какого можно ожидать от начальства.

Но самым своеобразным оказалась реакция Таниоса на все эти события. Они на время примирили его с селением и даже, можно сказать, с предполагаемой незаконностью собственного рождения. Ведь все, что ныне происходило перед глазами подростка, по сути, являло собою продолжение той же ссоры, которая некогда спровоцировала набег «саранчи», ссоры, вызванной его появлением на свет. Теперь-то он отлично сознавал, почему патриарх так взбеленился, поведение шейха и поселян тоже было понятно ему. И он разделял их чувства. На то была единственная причина: школа. Это в его глазах стоило больше, чем что бы то ни было другое. Он учился яростно, с ожесточением, как иссохшая губка, впитывал каждое слово, малейшую крупицу знания, ничто не влекло его так, как этот мостик между ним, Таниосом, и большим миром. Вот почему он очутился на стороне селения, на стороне шейха против всех их врагов — эмира, патриарха… Все прежние и нынешние причины их распрей стали ему кровно близки.

Он даже от Рукоза несколько отошел, ведь этот последний говорил ему: «С какой стати мне печалиться, если земли шейха будут конфискованы? Разве ты, как и я, не хочешь упразднить феодальные привилегии?» Подросток на это отвечал: «Это мое самое горячее желание, но не хотелось бы, чтобы это произошло подобным образом!» А бывший управитель ему возражал: «Когда у тебя есть самое горячее желание, исполнение которого наполнило бы твою душу счастьем, ты можешь молить Господа, чтобы он его исполнил. Но непозволительно диктовать ему, как именно сделать это. Я просил Бога, чтобы он покарал шейха Кфарийабды. Ему решать, каким орудием он воспользуется: бедствием, саранчой или армией египтян!»