— Я сумею доказать, что достоин такой чести.
— С ним надобно обходиться так же, как с другими учениками, без особых церемоний, и если заслужит, колотить нещадно. Но я настаиваю на двух условиях, и вам надобно мне это обещать прямо здесь, при свидетелях. Во-первых, с ним не следует заводить разговоры о религии, он должен оставаться в вере своего отца и каждое воскресенье являться к присутствующему здесь бунеБутросу для обучения катехизису.
— За это я могу поручиться, — сказал пастор, — как уже говорил ранее Саид-бею.
— Второе условие состоит в том, что коль скоро я зовусь шейхом Франсисом, а не шейхом Англизом, я желаю, чтобы в этой школе был учитель французского языка.
— Это я тоже могу обещать, шейх Франсис. Риторика, поэзия, каллиграфия, естественные науки, турецкий, французский и английский языки. И каждый сохраняет в неприкосновенности свою веру.
— Коли так, у меня нет возражений. Я даже спрашиваю себя теперь, не подумывает ли и бунаБутрос о том, чтобы послать своих сыновей в вашу школу, преподобный отец…
— Когда фиги созреют среди зимы, — не разжимая зубов, процедил кюре.
Потом он вскочил, хлопнул себя по макушке, приплюснув свой колпак, и устремился вон.
— Пока мы ждем этих фиг, — продолжал шейх, — я знаю по крайности одного парнишку, который будет счастлив составить моему сыну компанию в этой школе. Не так ли, Гериос?
Управитель, как всегда, поспешил выразить согласие и признательность за постоянные милости, которые господин расточает ему и его близким. Но в глубине души он ликовал более чем в меру. Забрать Таниоса из школы кюре, своего родича, чтобы отослать к этому англичанину, навлекая на себя громы и молнии Церкви, — он не мог сотворить подобное в веселии сердечном. Но также он не мог воспротивиться желанию своего господина и в минуту досады отринуть милости, что от него исходили.
Он позабыл о своих потаенных сомнениях, когда увидел, как обрадовался мальчик. Когда он сообщил ему о требовании шейха, лицо у него прямо засветилось, и Ламиа сочла, что сейчас самое время внести в семейные отношения хоть сколько-нибудь тепла:
— Что ж, разве ты не хочешь обнять отца, когда он принес такую новость?
И Таниос обнял его, а также и мать, чего ни разу не делал с тех самых пор, как у источника случилось то происшествие.
Тем не менее он и не думал отказываться от своего бунта. У него, напротив, было такое ощущение, будто пережитая им метаморфоза, вызванная словами дурачка и давшая о себе знать его визитом к Рукозу-отверженному, освободила его существование от пут. Словно Провидение ожидало от него решительного поступка, чтобы открыть перед ним его дорогу… Он не просто в пасторскую школу пойдет, а вступит на порог просторного мира, на чьих языках он скоро заговорит, чьи тайны познает.
Он еще находился здесь, с Гериосом и Ламией, и все же он был далеко, смотрел на переживаемую сцену со стороны, будто уже сейчас воскрешал ее в памяти. Он блуждал вдали от этих мест, по ту сторону своих привязанностей и предубеждений, своих душераздирающих колебаний.
А в эти самые минуты неподалеку, за поворотом коридора, в главных покоях замка шейх из сил выбивался, убеждая своего сына, что для него не будет унизительным хоть бы и в пятнадцатилетнем возрасте поучиться еще чему-нибудь, помимо владения оружием да верховой езды.
— Если в один прекрасный день ты, как некогда один твой предок, получишь письмо от короля Франции…
— Я велю моему секретарю, чтобы он его перевел.
— А если послание окажется конфиденциальным? Как ты полагаешь, осмотрительно ли будет допустить, чтобы секретарь узнал, что в нем?
Пастор Столтон не преминул заметить разницу между двумя своими учениками, каждое утро приходившими к нему из Кфарийабды, тратя на этот путь около часа, да и то если идти самой короткой дорогой через сосновый лес… Если полистать его записи 1835 года, можно найти подобные оценки: «Таниос. Огромная жажда знаний и живой ум, подпорченный резкими перепадами настроения, присущими беспокойной душе». И потом, двумя страницами позже: «Раада по-настоящему интересует только одно: знаки почтения к его рангу. Если кто-либо из преподавателей или учеников при каких бы то ни было обстоятельствах обратится к нему, не присовокупив слово „шейх“, он держится так, будто ничего не слышал, или принимается озираться якобы в поисках мужлана, которому могла быть адресована столь непочтительная речь. Опасаюсь, что как ученик он принадлежит к наиболее обескураживающей разновидности — к тем, чьим девизом, похоже, является „Teach me if you can!“ [3]. Я бы и не подумал копья ломать, добиваясь, чтобы он продолжал посещать это заведение, если бы интересы просвещения были единственной проблемой, которую я вынужден принимать в расчет».
Окончание этой фразы — почти признание. Ведь как бы чистосердечно пастор ни увлекался формированием юных умов, он был неравнодушен и к политическим интересам Его Всемилостивейшего Величества на Востоке.
Но каким, черт возьми, образом школьное обучение сельского подростка из Горного края может приобрести хоть самое малое значение с точки зрения великой державы? Понимаю, читатель уже готов хихикнуть пренебрежительно, пожать плечами — я и сам долго упорствовал в своем недоверии, прежде чем заглянул в архивы. Однако таковы факты: то, что эти мальчики посещали школу пастора Столтона, было известно и вплотную обсуждалось даже в канцелярии лорда Понсонби, английского посла в Великой Порте, притом несомненно, что речь об этом равным образом заходила и в Париже, в Палате депутатов, по инициативе Альфонса де Ламартина. «Прекрасно! — негодовал „профессор“ Джебраил. — Этот болван Раад, верно, никогда слыхом не слыхал о своем современнике Ламартине, а вот Ламартин о Рааде был наслышан!»
Каким же чудом? Тут надобно вспомнить, что в ту эпоху государственные канцелярии Европы весьма занимало одно исключительное явление: Мехмет-Али-паша, вице-король Египта, с его затеей построить на обломках Оттоманской империи новое восточное государство, простирающееся от верховьев Нила до Балкан и контролирующее пути в Индию.
Этого-то англичане ни за что не желали допустить, они были на все готовы, чтобы ему помешать. Французы, напротив, почитали Мехмеда-Али мужем Рока, чья миссия — вывести Восток из его летаргического оцепенения, создать новый Египет, взяв Францию за образец. Он призвал французских врачей и инженеров, он даже вверил руководство генеральным штабом своей армии бывшему наполеоновскому офицеру. Французские утописты переселялись в Египет в надежде основать там первое социалистическое общество, туда же потянулись авторы головокружительных проектов — вроде канала, соединяющего Средиземное море с Красным. Этот паша был прямо создан для того, чтобы понравиться французам. И потом, раз он настолько раздражал англичан, он, по существу, просто не мог быть плохим. Не могло быть речи о том, чтобы позволить Лондону разделаться с ним.
Какую же роль в этой битве гигантов могли играть люди из моего селения и особенно — двое учеников английского пастора?
Более значительную, чем можно вообразить. Можно сказать, их имена были выгравированы на коромысле весов, стоило только немножко приглядеться, чтобы различить их. Лорд Понсонби так именно и поступил. Он склонился над картой, потом ткнул перстом в некую определенную точку: вот здесь империя Мехмеда-Али упрочится либо развалится, здесь разразится генеральное сражение!
Потому что в смысле строения у этой империи были два крыла: северное — Балканы и Малая Азия, южное — Египет с прилегающими зависимыми территориями. Единственное, что их связывало, — длинная дорога вдоль побережья, идущая от Газы и Александретты через Хайфу, Акру, Сайду, Бейрут, Триполи, Латакию. То есть узкая полоска суши, зажатая между морем и Предгорьем. Если эта местность ускользнет из-под контроля вице-короля, дорога станет непроходимой, египетская армия будет оторвана от своих тылов, новая империя расколется надвое. Мертворожденная, стало быть.
