По некоторой наивности (за нее я теперь краснею, но пусть мне послужит извинением моя великая надежда) я был убежден, что стоит лишь прибыть на остров да поспрашивать у людей, правильно ставя вопросы, и я за несколько часов отыщу моего воспитанника. Ведь у него есть характерная примета, по которой его легко опознать, — преждевременно поседевшие волосы, и, как мне говорили, неудачная, но предусмотрительная мысль выкрасить их ему в голову не приходила. А стало быть, я смогу напасть на его след.

В действительности все оказалось сложнее. Остров большой — раз в сорок просторнее Мальты, которая мне знакома куда лучше, — и гаваней на нем много. К тому же, едва начав задавать вопросы направо и налево, я с испугом осознал, что невольно навлекаю опасность на своего протеже. Ведь не я один его разыскивал и, преуспев в своем расследовании, я, может статься, облегчу задачу тем, кто хочет погубить его.

Когда прошло два дня, я смирился и доверил эту деликатную миссию чрезвычайно ловкому человеку, армянину-переводчику нашего консульства мистеру Овсепяну, а сам продолжил свое путешествие.

Уже на следующий день после моего отъезда Таниос был обнаружен — не в Лимасоле, где я его искал, а в Фамагусте. Мистер Овсепян посоветовал ему не покидать постоялого двора, где он устроился, и обещал послать мне весть о нем. Спустя три недели мне ее действительно сообщил секретарь лорда Понсонби…»

Хотя встреча с переводчиком позволяла восстановить дружбу, драгоценную для Таниоса, это нимало не успокоило его в отношении главного: последних новостей с родины. Эмир, по всей видимости, был живехонек. Народное недовольство, конечно, распространялось, поговаривали о волнениях в Горном крае, к тому же великие державы, и, в частности, Англия, Австрия и Россия, вели переговоры о том, как наилучшим образом поддержать султана против интриг его египетского соперника, уже и военная интервенция не исключалась, то есть дела, без сомнения, шли в том направлении, какое было бы желательно для несчастного Гериоса. Но никаких потрясений, ничего такого, что могло бы оправдать его возвращение, не было и в помине.

Таниос снова и снова перебирал в памяти их разговоры с Фахимом, с Селимом, вслушивался в фразы, что звучали тогда, припоминал выражения лиц, и все это теперь открывалось ему в ином свете. Потом представлял Гериоса: как, прибыв в порт, он попадает в руки солдат, осознает истинное положение вещей, и вот он закован, избит, унижен, его волокут на виселицу, он подставляет свою шею палачу, а потом чуть заметно покачивается на утреннем ветерке.

Когда этот образ отчетливо представал перед ним, Таниос чувствовал себя безмерно виноватым. Если бы не его капризы, его ослепление, и угрозы покончить с собой, управитель никогда бы не стал убийцей. «Как я смогу теперь посмотреть в глаза матери, как вынести пересуды соседей?» Тогда он думал об отъезде: уехать далеко, как можно дальше.

Но тут же опоминался, вновь думал о Гериосе, видел его испуганные глаза, какими они были в день убийства патриарха, и представлял себе, что таким же взглядом он смотрел на веревку, так же ужаснулся, узнав о предательстве. И Таниос опять, как тогда, обращаясь к нему, шептал: «Отец!»

Из каких соображений эмир отпустил шейха восвояси, нанеся ему такую рану? Это не могло быть ни простой беспечностью, ни тем паче милосердием.

— Надо дать ему возможность поплакать над прахом сына, — сказал, однако же, престарелый монарх.

И его длинные, слишком длинные ресницы затрепетали, словно лапки спрятавшегося паука.

Вернувшись в Кфарийабду, шейх объявил о своем намерении устроить Рааду самое что ни на есть почетное погребение, пышнее которого в Предгорье не видали. Жалкое утешение. Но у него было чувство, что таких почестей требует его долг перед сыном, перед своим родом, а еще — это последний вызов, который он бросит эмиру.

— Вот увидите, толпы людей наводнят селение. Как самые высокородные, так и самые простые люди придут выразить свою скорбь, справедливый гнев и ненависть к тирану.

Но тут его сумели отговорить. Поселяне, потолковав между собой, как обычно, переложили свои тревоги на плечи кюре, и тот отправился в замок.

— Наш шейх не задавал себе вопроса, почему эмир не арестовал его?

— Я ломаю над этим голову с той самой минуты, как покинул Бейтеддин. И не нахожу ответа.

— А что, если тиран именно того и хотел: чтобы наш шейх созвал всех своих верных друзей, всех оппозиционеров, всех, кто желает перемен? Все эти люди соберутся в Кфарийабде, а среди них будут шнырять соглядатаи эмира. Они выведают их имена, подслушают их речи, а потом в ближайшее время их всех одного за другим заставят умолкнуть.

— Возможно, ты прав, буна.Но не могу же я похоронить своего сына тайком, как собаку.

— Не как собаку, шейх, а просто как христианина, верующего в искупление и правый суд Господа нашего.

— Твои слова несут мне успокоение. Вера, да и благоразумие тоже говорят твоими устами. Но все-таки… какая это победа для эмира, если он волен даже помешать нам разделить свою скорбь с теми, кто нас любит!

— Нет, шейх, это не в его власти, каким бы он ни был эмиром. Мы можем разослать гонцов по всем селениям с просьбой, чтобы там помолились в одно время с нами, но сюда не приходили. Так каждый сможет проявить свою дружбу к нам, а в лапы к эмиру не попасть.

Тем не менее, хотя на похоронах должны были присутствовать только жители селения, в тот день явился Саид-бей. «Владетель Сахлейна только что перенес удар, — поясняет „Хроника“, — но настоял на том, чтобы проделать этот путь, опираясь на руку своего старшего сына Кохтан-бея».

— Шейх Франсис просил своих многочисленных друзей при нынешних обстоятельствах остаться дома, дабы избежать неприятностей, — таковы его честь и благородство. Моя же честь велит мне все-таки прийти.

«Эти слова будут стоить ему жизни, — свидетельствует автор „Хроники“, — а нашему селению принесут новые невзгоды».

В последний раз два старых сеньора стояли вместе, плечом к плечу. БунаБутрос пробормотал над могилой Раада длинную молитву, куда ввернул и пару слов о Гериосе, чтобы Бог простил ему его преступление. Возвратить тело управителя власти отказались; насколько мне известно, он так и не удостоился истинного погребения.

Не прошло и двух недель, как значительный отряд египетских войск вперемешку с солдатами эмира наводнил Кфарийабду, ворвавшись на заре со всех сторон одновременно, будто во вражескую крепость. Военные скопились на Плитах, заполнили прилегающие улицы и дороги, ведущие в селение, расставили свои палатки вокруг замка. Во главе их стоял не кто иной, как Адиль-эфенди, но теперь с ним рядом находился хведжаСелим, уполномоченный эмира.

Эти двое пожелали встретиться с шейхом. Тот сразу затворился в своих покоях, а им велел передать, что, если бы они питали хотя бы самомалейшее уважение к его скорби, они до истечения сорока дней не явились бы сюда докучать ему. Однако они взломали дверь и принудили его выслушать требование «тирана». Этот последний напоминал, что патриарх приезжал к нему с просьбой дать солдат для армии, и теперь он желает знать, расположен ли шейх сделать это. Тот отвечал в прежней манере:

— Придите ко мне по истечении сорока дней, и я поговорю с вами.