— Дома у дяди Эрланда. Всего лишь небольшая вечеринка. В мою честь.

— Тебе бы тоже не мешало поспать. Все позади. Ты не должна перенапрягаться.

Потом Паула спросила:

— Как я выступила?

Она позвонила, чтобы задать именно этот вопрос.

— Фантастика, — ответил я. — Просто фантастика.

— Правда?

— Я бы никогда не смог тебе соврать. Вообще бы не смог.

Мы оба подули в трубку и пожелали друг другу покойной ночи. Перекричать тамошний гвалт было почти невозможно, Паула даже не подула в трубку, а поневоле свистнула.

А я сел и стал слушать Малера. Именно это мне тогда было необходимо. Малер, когда жизнь особенно его допекала, обычно читал Достоевского. Нищета, бесправие, страдания и сложность бытия служили ему вроде как утешением.

Пел Герман Прай. [7] Одну из песен я слушал снова и снова, так что в конце концов сумел записать текст.

Потом я все воскресенье сидел над переводом. Задача оказалась куда труднее, чем я сперва думал. «Ich bin der Welt abhanden gekommen». [8]

«Я потерян для мира».

Перевод, конечно, не блестящий, но мне все-таки показалось, что я хотя бы отчасти сумел проникнуться малеровской печалью. Не знаю, брался ли за эту песню кто-то из серьезных переводчиков.

Утром в понедельник я повесил на дверь табличку: «ЗАКРЫТО, ПО БОЛЕЗНИ».

Потом я отправился к Паулиной мамаше.

Она не открыла, но крикнула из прихожей:

— Кто там? Еще и девяти нет!

— Всего лишь я. Надеюсь, ты жива-здорова?

Тогда она отперла дверь, впустила меня.

— Водка была забористая, — сказала она. — Я пока толком не оклемалась.

Она была в халате, ненакрашенная — я впервые застал ее в таком виде, — под одним глазом красовался синяк. Смотреть страшно.

— С кровати упала, — объяснила она, прикрывая синяк ладонью. — Но сейчас мне уже получше.

— Мне нужен телефон Снайпера, — сказал я.

— Это секрет. В таких кругах люди вынуждены иметь секретные номера.

— Потому я и прошу номер у тебя. Телефонная справочная его не сообщит.

— Я тоже заведу себе секретный номер, — объявила она. — И буду давать его только самым близким друзьям. Как подарок, вместо шоколадных конфет и тому подобного.

— Я мог бы спросить у Паулы. Но не хочу ее беспокоить.

— У тебя есть телефон Паулы?

— Да. Само собой.

— Тебе тоже нужен секретный номер, — сказала она. — С твоей картиной, и вообще.

— Я не тот человек.

— На самом деле его зовут Эрланд.

— Знаю, — ответил я. — Но все зовут его Снайпером.

— Чего ты от него хочешь?

— Так, ничего особенного. Познакомиться хотел.

— Он замечательный. Для Паулы никто так много не сделал. Она для него всё.

— Да, — сказал я. — Почти.

— Ясное дело, он тоже достоин получить цветы. Ты ведь это имел в виду?

— Угу, — кивнул я. — Примерно. Хорошо, что ты напомнила.

— Он любит орхидеи. Такие, в прозрачных пластиковых коробках.

— Я запомню.

— Забавно, чтобы послать цветы, нужен номер телефона.

— Угу, забавно, — согласился я.

После этого она действительно дала мне телефон.

— Думаю, тебе лучше снова прилечь, — посоветовал я. — Повесь на дверь записку.

— Глупости! — воскликнула она. — Все в порядке. Очень мило с твоей стороны заглянуть ко мне. Я в жизни не чувствовала себя такой бодрой и счастливой.

У киоска возле автобусной станции висели вчерашние пресс-анонсы, отсыревшие и смазанные от инея. «УСПЕХ», прочел я, «ПАУЛА» и «БОМБА».

Я заглянул в цветочный магазин рядом с церковью и послал Пауле пять белых лилий.

— Что напишем на карточке? — спросил продавец.

Мысли у меня по-прежнему были заняты Малером, поэтому ничего, кроме «Звучат чудесные трубы», [9]в голову не пришло, а ниже — только подпись. Позднее я вдруг подумал, что белые лилии, возможно, были совсем не к месту.

Выслушав мое дело, заместитель директора банка попросил меня пройти с ним к директору. Мы поздоровались, и директор предложил мне кресло. Я плохо представлял себе, в каких словах изложить ситуацию, и попробовал вспомнить антикваров, с которыми общался в последнее время. Тем не менее голос у меня сорвался, когда я произнес:

— Какую сумму вы можете ссудить под «Мадонну»?

Тут директор рассмеялся, но смех его прозвучал визгливо и натянуто.

— Мы не ломбард, — сказал он.

— Она надежнее, чем тысяча туннландов [10] земли на равнине, — сказал я. — Надежнее доходного дома, лесного участка и лесопильни.

— Возможно, — сказал он. — Однако дома, предприятия и участки существенны совсем по-другому.

— Она весит больше шестнадцати килограммов. Так что субстанции в ней поболе, чем в любом другом знакомом мне предмете.

— Это не принято, — сказал он. — У нас свои правила. И неписаные законы. Мы связаны по рукам и ногам.

— Ты же видел ее.

— Да, видел.

Он надолго замолчал.

— Однако тебя-то мы знаем, — наконец сказал он. — Тебя все знают. Поэтому никакого обеспечения не требуется. Персональная ссуда. Никаких залогов, никаких поручительств. Вопрос доверия, и только.

— Тогда все насмарку, — вздохнул я. — Дело в том, что «Мадонне» назначено сыграть в моей жизни именно такую роль.

Я и сам понимал, что звучит это странно.

— И как же мы ее оценим? — спросил директор. — Наши оценщики знают толк лишь в земле и лесе. Ты не можешь просто выставить ее на продажу?

— Нет. Я никогда ее не продам.

— Все вы одинаковы, — сказал он, — я имею в виду настоящих счастливчиков, тех, кому здорово везет. Упрямые, на козе не подъедешь. Нипочем не уступите. Я давно заметил.

— У меня есть письменные предложения. Наверное, можно считать их вроде как оценкой. — И я вручил директору эти несколько листков; Гулливеров лежал в самом низу.

Он изучал их долго и обстоятельно, а под конец не преминул зачитать вслух:

— Пятнадцать миллионов… Пятнадцать миллионов.

— Да, — подтвердил я. — Пятнадцать миллионов.

— Я поговорю с банковской инспекцией, — сказал он. — Только ради тебя. Можешь зайти завтра?

— Нет. Я лучше подожду.

Он вышел и отсутствовал почти полчаса. Я попробовал почитать брошюру, лежавшую у него на столе. Называлась она «Деньги». «Есть люди, вправду значительные сами по себе», — стояло там в интервью с президентом Совета Европы.

Вернувшись, директор сказал:

— В принципе такая возможность существует. В твоем случае. Для какой цели тебе нужны деньги?

— Для инвестиции. Для фантастической инвестиции.

— Картина должна находиться в нашем хранилище. В качестве залоговой ценности она, как считает банковская инспекция, вполне сопоставима с золотыми слитками. Это чистая формальность. Ведь «Мадонна» остается твоей собственностью. Ты можешь приходить и смотреть на нее когда угодно.

— Это ни к чему, — сказал я. — Я знаю ее наизусть. С закрытыми глазами перечислю количество штрихов и пигментов.

Затем он попытался вытянуть из меня, какую сумму я хочу получить. Но я и сам не знал, о цифрах я ни на миг не задумывался. Он и давил, и заискивал, оба мы хмыкали и мычали, он отходил к окну и смотрел на церковь, я брал листок бумаги и ручку, делал вид, будто пишу что-то, а на самом деле писал буквы алфавита, от первой до последней. В конце концов он произнес:

— Три миллиона. Трех миллионов хватит?

И я ответил, что, пожалуй, да, может, их даже больше чем достаточно, но до чего же приятно спихнуть с плеч беспокойство, ведь чтобы дела шли успешно, требуется чувство защищенности и своего рода душевное умиротворение.

Мы обещали созвониться, в свое время. И уже попрощались, когда он сказал:

— Надеюсь, у тебя нет ощущения, будто ты оскорбил «Мадонну», унизил произведение искусства?