Он провел четыре собрания, выступил с проповедями и получил двести крон.

Проповедовал он во фраке и высоком воротничке, это все запомнили.

А перед отъездом оставил стокгольмский адрес, на который в дальнейшем можно высылать деньги.

Вот так в Раггшё начались миссионерские аукционы. Один устраивали в марте, другой — в ноябре.

Восемнадцатого ноября 1903 года Юхан Андерссон купил на таком аукционе в Раггшё черный ларец. Не сказать чтоб хорошо сделанный: боковины на шипах, но совершенно разболтаны, петли перекошены, работа простенькая, без всяких изысков. Мой прадед Юхан Андерссон, сам умелый столяр, мог бы своими руками изготовить превосходный красивый ларец. Однако ж он хотел показать, что способен проявить снисходительность к дефектам и ветхости и дорожит даже неважнецким. Ларец он приобрел в знак любви к миру и людям.

Дедушка мой был единственным ребенком, и оттого ларец достался ему.

Кстати, все наследство тем и исчерпывалось.

Прадед Юхан Андерссон все отдавал миссии. Под конец он задолжал налоги за семь лет, и тогда государство реквизировало усадьбу. К тому времени ему сравнялось шестьдесят три, был он вдовцом, вот и перебрался в пристройку в усадьбе Финнберга, что в Нуршё. И черный ларец с собой прихватил.

На донышке ларца, на некрашеной доске, он вырезал такие вот слова: «Куплен Юханом Андерссоном на миссионерском аукционе в Раггшё ноября восемнадцатого дня тысяча девятьсот третьего года. СЛАВА ТЕБЕ, ГОСПОДИ!» Никогда в жизни я не видал таких изящно исполненных и красивых букв.

А теперь пора сказать правду: на самом деле он отдавал миссии не все.

Время от времени клал в ларец то монетку, то купюру. Словно думал: может статься, есть на свете что-то превыше миссии, а то и превыше Бога. Не мешает быть готовым ко всему.

К этим деньгам он не прикасался, даже когда усадьбу в казну забрали. Но если у него иной раз заводились кой-какие гроши, несколько эре, которые в данный момент были без надобности, он отправлял их в ларец.

И деду моему внушал, что так, мол, и должно быть и, когда в один прекрасный день ларец перейдет к нему, он в свою очередь должен поступать таким же манером, не брать, а только давать, его дело лишь обменивать монеты на банкноты, а мелкие купюры — на крупные, и в конце концов в ларце может поместиться столько денег, что и не счесть, прямо-таки сама бесконечность.

— А для чего деньги-то? — спросил дед.

И прадед мой сказал:

— Да кто ж его знает? Само выяснится в свое время, род может продолжаться сколь угодно долго, и когда-нибудь обнаружится бесспорная необходимость, в один прекрасный день некий потомок и наследник поймет, что пришла пора, пересчитает деньги и пустит в дело.

За несколько месяцев до прадедовой смерти из Стокгольма сообщили, что миссионер скончался и потому деньги больше присылать не стоит, в Африку он так и не уехал, умер от удара в ресторане под названием «Дамберг».

Прадедушка спросил, не нужны ли деньги на похороны.

А потом сказал:

— Все, что нас окружает, конечно же фальшиво, но сами-то мы неподдельные.

Только одно это прадедушкино высказывание и сохранилось, потому я и могу привести его дословно.

Дедушка мой переехал на юг. Если спрашивали, где он живет, он говорил: «В Южной Швеции». На заброшенном поле, заросшем чертополохом и ромашками, он построил деревообделочную фабрику, а деньги у него завелись благодаря женитьбе на крестьянской дочке, которая засиделась в девках. Она-то и стала моей бабкой по отцу.

Дед решил выпускать фортепиано.

Инструменты его были целиком из дерева. Ну, струны, понятно, металлические, но все прочее — крепеж, рейки, петли — было из дерева. И дека тоже из дерева, иной раз в клавишах, правда, был свинец.

Сам дед умел играть только одну мелодию — «Господь, источник правды, я верю в Твой обет». Хотя вообще-то ни во что он не верил. За исключением фортепиано этого, которое самолично изобрел.

Теодором меня назвали в честь одного из сыновей Генриха Стейнвея, производителя фортепиано.

Таких красивых инструментов, как дедовы, в Швеции никогда не выпускали. С виду аккурат густавианские секретеры. Один из них стоит в губернском музее. Над ним висит портрет Оскара II. [2]Весьма изящное сочетание.

Однако механика была слегка ненадежная и капризная. Четкая связь между клавишами и звуками отсутствовала: нажмешь, к примеру, клавишу «до», а фортепиано вполне может откликнуться «фа-диезом». Настройке дедовы инструменты не поддавались. Сразу после того, как настройщик заканчивал работу и вставал, можно было сыграть половину детской песенки, а потом аккорды начинали резать ухо, мелодия тонула в них и исчезала. Казалось, дед задумал в одном инструменте собрать всю на свете фальшь.

Банкротство пришло как освобождение, деду предъявили аж три иска по обвинению в обмане и мошенничестве, но производство по ним было прекращено. А конкурсный управляющий оставил ему стусло, зензубели, несколько пил, угольник, рубанок для скашивания и один столярный верстак. Вот так мы стали багетчиками.

Но из черного ларца дед ни кроны не взял, нет-нет, напротив, хоть и потерял все, тем не менее частенько изыскивал какие-то излишки, которые мог туда положить.

Однажды бабушка получила наследство из Америки. Оно тоже отправилось в ларец.

Дедовы фортепиано благоухали. Когда кто-нибудь пробовал на них играть и все мелкие детали приходили в движение, терлись друг о друга, инструменты начинали источать дивный аромат грушевого и вишневого дерева — благоухание, вполне сравнимое едва ли не с любой мыслимой фортепианной музыкой.

Дед, впрочем, твердо верил, что где-то, без сомнения, есть человек, который в самом деле сумеет играть на его фортепиано. Ведь чтобы совладать с фокусами, какие выкидывает инструмент, нужны только хитрость и предусмотрительность, говорил он.

И он перебрался на равнину, в наш поселок, здесь они с бабушкой сняли возле проезда этот вот зеленый деревянный домик, где с тех пор и располагается багетная мастерская. Случилось это в 1929-м. Несколько лет спустя им удалось выкупить дом. Через два витринных окна мы неизменно видели музыкальный магазин «Аккорд» по другую сторону улицы и всегда диву давались, как он умудряется не прогореть, торгуя гармониками, гитарами, прямыми флейтами да нотами, ведь здешнее население — самое немузыкальное во всей Швеции.

А вот без рамок людям не обойтись. Если человек чем-то дорожит или хочет что-то увековечить, он помещает это в раму. Один крестьянин из Фридхема послал сто крон в подарок депутату рейхстага Йозефу Геббельсу в Берлин, и прадедушка заключил в рамку благодарственный ответ. Не говоря уж о репродукциях, авторских живописных работах, зеркалах, дипломах Общества содействия сельскому хозяйству и Союза молокозаводчиков. На жизнь нам хватало.

Отец мой родился в тридцать шестом и был единственным ребенком. Так уж повелось, все мы единственные дети. А также вдовцы, вдовы и одинокие. Сейчас, когда я пишу, выясняется, что одиночество в нашей родне — обычное дело.

Дедушка был долговязый, худой, с жидкими белобрысыми волосами — с виду такой же, как я. Читал он одного-единственного писателя, Артура Шопенгауэра. Я унаследовал его библиотеку, шесть томов в потрепанных составных переплетах.

Бабушка умерла в августе 38-го, ей пришлось тащить в пасторскую усадьбу тележку с тяжеленным зеркалом в золотой раме, и сердце не выдержало, разорвалось. Свою жизнь она застраховала на тысячу крон, и эти деньги дед незамедлительно упрятал в ларец.

Отцу было всего два года, дед сам стал заботиться о нем, воспитывал его, а позднее определил в школу и следил, чтобы он не отлынивал от уроков. Вечерами и ночами сидел в багетной мастерской, делал чертежи и писал инструкции по изготовлению новых пианино и роялей, а также органов и диковинных музыкальных машин собственного изобретения, которые еще несколько столетий назад наверняка были придуманы другими.