Она звонит Джулии, чтобы сообщить ей, что она завязала с сексом, завязала с мужчинами, потому что «ей все это надоело». Добродушный скептицизм Джулии буквально ударяет ей в ухо, и она добавляет:

— Я говорю тебе это серьезно.

— Тебе это пойдет на пользу, — отвечает Джулия.

Элла решает снова писать, ищет внутри себя книгу, которая уже там, внутри нее, написана и ждет, когда ее перенесут на бумагу. Она проводит много времени в полном одиночестве, она ждет момента, когда сумеет распознать очертания этой книги внутри себя.

Я вижу Эллу: она медленно ходит по большой пустой комнате, думает, ждет. Я, Анна, вижу Эллу. Которая, конечно же, Анна. Но в том-то все и дело, что она — не Анна. В тот самый момент, когда я, Анна, пишу: «Элла звонит Джулии, чтобы сообщить ей, и так далее», — Элла уплывает от меня и становится кем-то другим. Я не понимаю, что происходит в тот момент, когда Элла отделяется от меня и становится Эллой. Этого никто не понимает. Достаточно дать героине другое имя: вместо Анны назвать ее Эллой. Почему я выбрала имя Элла? Однажды я познакомилась на вечеринке с девушкой по имени Элла. Она писала книжные обзоры для какой-то газеты и читала рукописи для издателя. Она была маленькая, худенькая, смуглая — физически она принадлежала к одному со мной типу. Ее волосы были убраны назад и перевязаны черной лентой. Меня поразили ее глаза: необычайно настороженные, «обороняющиеся». Это были бойницы в крепостной стене. На той вечеринке все много пили. Хозяин дома подошел к нам, чтобы наполнить наши бокалы. Она подняла руку — свою тонкую, белую, изысканную руку, чтобы прикрыть ладонью свой стакан в то самое мгновение, когда он налил туда буквально три глотка вина. Она холодно кивнула ему:

— Этого достаточно.

Потом — холодно мотнула головой, когда хозяин начал настаивать на том, чтобы доверху заполнить ее стакан. Он ушел; она заметила, что я за ней наблюдала.

— Мне нужно ровно столько, чтобы добиться правильной степени опьянения.

Я рассмеялась. Но нет, она была серьезна. Она выпила три глотка красного вина, а потом заметила:

— Да, правильно.

Оценивая воздействие на себя алкоголя, она еще раз слегка кивнула — также холодно:

— Да, действительно, в самый раз.

Что ж, я бы так никогда не поступила. Это совсем не Анна.

Я вижу Эллу, укрывшуюся от всех, одинокую, она бродит по своей большой комнате, перетягивает свои прямые черные волосы широкой черной лентой. Или часами сидит в кресле, безвольно уронив свои изысканные белые руки на колени. Она сидит, опустив глаза на руки, она хмурится, думает.

Внутри себя Элла находит следующий сюжет: женщина, которую любит мужчина, на протяжении всей долгой истории их отношений непрерывно критикующий ее за то, что она ему не верна, за то, что ее слишком влечет светская жизнь, до которой ее не допускает его ревность, и за то, что она чрезмерно озабочена собственной карьерой. Эта женщина за те пять лет, пока длился их роман, на деле ни разу даже не взглянувшая на другого мужчину, не принявшая ни одного приглашения и полностью забросившая свою карьеру, действительно становится всем тем, за что он ее критиковал, в тот самый момент, когда он ее бросает. Она живет беспорядочно и неразборчиво, от одной вечеринки до другой, она беспощадна, когда дело касается ее карьеры, ради этого жертвуя и своими мужчинами, и друзьями. Смысл этой истории в том, что ее новая личность была создана им и что все, что она делает, — ее сексуальные поступки, поступки предательские, совершаемые во имя карьеры, и так далее, — она делает с одной мстительной мыслью: «Вот тебе, вот то, что ты хотел, вот та я, которую ты хотел во мне видеть». И когда спустя какое-то время они снова встречаются, когда новая личность в ней уже «прочно стоит на ногах», он снова в нее влюбляется. Он всегда хотел, чтобы она была именно такой; и причина, по которой он от нее ушел, на самом деле заключалась в том, что с ним она была тихой, податливой, верной женщиной. Но теперь, когда он снова в нее влюбляется, она его отвергает, и отвергает с горьким презрением: то, какая она сейчас, — это «не настоящая» она. Он отверг ее «настоящее я». Он предал настоящую любовь и полюбил теперь подделку. Когда она его отвергает, она тем самым сохраняет свое настоящее «я», женщину, которую он предал и отверг.

Элла не пишет этот роман. Она боится, что, написав его, она вызовет все это к жизни.

Она снова смотрит в себя и находит: мужчина и женщина. Она, после долгого периода «холостяцкой» жизни, более чем готова к серьезным любовным отношениям. Он играет роль серьезного возлюбленного, потому что до некоторой степени нуждается в чем-то вроде пристанища, или — убежища. (На мысль о таком персонаже Эллу наводит опыт общения с канадским сценаристом — а именно его холодный и закрытый подход к любовному взаимодействию: он сам наблюдал за тем, как он играет роль — женатого мужчины, у которого есть любовница. Именно этот аспект личности канадца использует Элла — мужчина, наблюдающий за тем, как он играет какую-то роль.) Женщина, слишком изголодавшаяся по любви, слишком напряженная, замораживает мужчину еще больше; хотя сам он лишь отчасти осознает, что находится в замороженном состоянии. Женщина, которая до сих пор всю жизнь была нетребовательной, неревнивой, лишенной инстинкта собственницы, превращается в настоящего тюремщика. Все происходит так, словно в нее вселяется чуждая ей личность. И она с искренним удивлением наблюдает за тем, как ее изнутри разъедает эта порча, как она стремительно превращается в какую-то мегеру, одержимую собственническими страстями, наблюдает так, словно это второе «я» не имеет к ней ровно никакого отношения. И она в этом убеждена. И когда мужчина обвиняет ее в том, что она ревнивая шпионка, она ему отвечает, и отвечает искренне: «Я не ревную, я никогда не была ревнивой». Элла рассматривала этот сюжет в изумлении; потому что ничто из ее личного опыта не могло его породить. Откуда тогда он пришел? Элла думает о жене Пола — но нет: та была слишком смиренной и всепрощающей, чтобы навести на мысли о такой вот героине романа. Или, может, ее собственный муж, унижающий себя самого, ревнивый, малодушный, закатывающий больше свойственные женщинам истерики от собственной мужской несостоятельности? Вероятно, думает Элла, этот образ, образ ее мужа, с которым была связана ее жизнь так недолго и, судя по всему, отношения с которым не слишком глубоко ее затронули, и есть мужской эквивалент сварливой бабы из ее романа? Который, как бы то ни было, она решает не писать. Он написан, внутри нее, но она не воспринимает его как свой роман. «Может, я все это где-то прочитала? — недоумевает она. — Или же кто-нибудь мне это рассказал, а я позабыла, что слышала это?»

Примерно в это время Элла наносит визит своему отцу. Прошло уже некоторое время с тех пор, как она видела его в последний раз. В его жизни ничего не изменилось. Он по-прежнему спокоен, поглощен уходом за своим садом, поглощен своими книгами, военный, превратившийся в какого-то мистика. Или он всегда был мистиком? Элла, и это происходит с ней впервые, задается вопросом: а каково, интересно, это было — быть замужем за таким человеком? Она редко думает о своей матери, ушедшей из жизни так давно, но теперь она пытается оживить в себе воспоминания о ней. Она видит практичную, жизнерадостную, суматошную женщину. Однажды вечером, сидя напротив отца у камина, в заполненной книгами комнате с белым потолком, прорезанным черными полосами балок, Элла наблюдает за тем, как он читает, потягивая виски, и наконец решается за говорить о матери.

На лице ее отца тут же появляется в высшей степени комичное сражение тревоги; понятно, что и он много лет не вспоминал умершую жену. Элла настаивает.

Наконец он произносит, отрывисто:

— В целом твоя мать была слишком для меня хороша.

Он смеется, ему неловко; и обычно отстраненное выражение его голубых глаз неожиданно меняется — глаза бегают, испуганный взгляд пойманного врасплох животного. Этот смех задевает Эллу; и она понимает — почему: она сердится от лица его жены, своей матери. Она думает: «В чем наша с Джулией проблема — вещь совершенно очевидная: по своему складу мы обе не жены, а любовницы, а по своему возрасту мы давно из этого статуса вышли». Вслух она интересуется: