Тем временем мужчины продолжали уделять Элле внимание, а она им отказывала, потому что знала, что не сможет полюбить никого из них. Слова, которые она себе при этом говорила, звучали так: я не стану спать с мужчиной, пока не пойму, что смогу его полюбить.

Однако через несколько недель случилось следующее: Элла познакомилась с мужчиной на вечеринке. Она снова прилежно ходит на вечеринки, ненавидя сам этот процесс — «снова замелькать на рынке». Этот мужчина — сценарист, он из Канады. Физически он ее особенно не привлекает. Однако он умен, он шутит в холодной, хлесткой, заокеанской и саркастической манере, и Элле это нравится. Его жена, она присутствует на вечеринке тоже, девушка весьма красивая. Можно даже сказать — профессионально красивая. На следующее утро новый знакомый прибывает домой к Элле, и безо всякого предупреждения. Он приносит джин, тоник, цветы; он разыгрывает сценку «мужчина пришел, чтобы соблазнить встреченную на вечеринке девушку, он принес цветы и джин». Эллу все это забавляет. Они пьют, много шутят, смеются. И так же, смеясь и словно шутки ради, они отправляются в постель. Элла старается доставить ему удовольствие. Она не чувствует ничего и даже почти готова поклясться, что и он ничего не чувствует. Потому что в тот момент, когда он в нее проникает, ее пронзает знание, что он просто задался целью это сделать, вот и все. Она думает: «Что ж, и я делаю это без каких-либо чувств, так зачем же мне его критиковать за это? Это несправедливо». Потом все в ней протестует, и она думает: «Но в том-то все и дело. Желание мужчины рождает желание в женщине, во всяком случае так должно быть, поэтому я правильно его критикую».

После этого они снова выпивают и перешучиваются. Потом он, ни с того ни с сего, бросает фразу, никак не связанную с тем, что они обсуждали в тот момент:

— У меня есть красивая жена, которую я обожаю. У меня есть работа, которая мне нравится. А теперь у меня есть еще и девушка.

Элла понимает, что она и есть та самая девушка и что это мероприятие — секс с ней — своего рода составная часть проекта или плана по обустройству счастливой жизни. Она осознает, что этот мужчина ожидает продолжения их отношений в будущем, для него само собой разумеется, что так оно и будет. Элла дает ему понять, что, с ее точки зрения, обмен любезностями на этом и закончится; когда она это говорит, на его лице уродливо вспыхивает выражение уязвленного самолюбия, хотя говорит она мягко, кротко, искренне, как будто ее отказ обусловлен обстоятельствами, над которыми она не властна.

Он изучающе ее рассматривает, выражение лица — жесткое.

— В чем дело, девочка, разве я не удовлетворил тебя?

Он говорит это устало, он явно недоумевает. Элла спешит его заверить, что удовлетворил, хотя на самом деле — нет. Но она понимает, что это не его вина, настоящего оргазма у нее не было с тех пор, как Пол от нее ушел.

Она говорит, помимо своей воли сухо:

— Ну, мне не кажется, что все это достаточно убедительно для тебя или для меня.

Опять тяжелый, усталый, беспристрастный взгляд.

— У меня красивая жена, — заявляет он. — Но сексуально она меня не удовлетворяет. Мне нужно больше.

От этих его слов Элла немеет. Ей кажется, что она находится в какой-то извращенной ничейной и пустой стране, к которой она не имеет никакого отношения, но куда она случайно забрела на время. При этом она видит, что он действительно не понимает, чем плохо то, что он ей предлагает. У него большой пенис; он «хорош в постели». Вот и все дела. Элла стоит, молчит, думает, что усталость чувств, которая присуща ему в постели, является обратной стороной его холодной усталости от жизни, когда он вне постели. Он стоит напротив нее и ее разглядывает. «Вот сейчас, — думает Элла, — вот сейчас он пройдется по мне хлыстом, я получу сполна». Она готовится принять удар.

— Я давно понял, — цедит он сквозь зубы, раненое самолюбие делает его голос резким, — что необязательно спать только с красивыми женщинами. Достаточно сконцентрировать внимание на какой-то части женщины, — какой угодно. Даже в уродливой женщине всегда найдется что-нибудь прекрасное. Например, ухо. Или рука.

Неожиданно Элла начинает хохотать, она пытается поймать его взгляд, думая, что он, конечно же, тоже засмеется вместе с ней. Потому что те пару часов, которые они общались до того, как лечь в постель, они общались весело и добродушно, они шутили. Ведь то, что он сказал, не может быть ничем иным, кроме пародии на реплику видавшего виды волокиты. Конечно же, он улыбнется, наверное, ему и самому смешно? Но нет, его слова предназначались для того, чтоб ранить, и он их не смягчит даже улыбкой.

— Хорошо, что хоть руки у меня красивые, раз ничего больше во мне нет, — произносит Элла наконец, очень сухо.

Он к ней подходит, берет ее руки в свои, целует их, устало, как бывалый донжуан:

— Красивые, куколка, красивые.

Он уходит, и Элла в сотый раз думает, что в мире чувств все эти умные мужчины опускаются до уровня, который настолько ниже всего того, что они делают профессионально, что кажется, будто это какие-то другие существа.

Вечером Элла идет в гости к Джулии и застает ее в расположении духа, которое она классифицирует как «настрой Патриции» — а именно скорее в сардоническом, чем в горьком.

Джулия с большим юмором рассказывает Элле, что тот мужчина, актер, назвавший ее «женщиной, которая кастрирует мужчин», на днях снова к ней заявился, с цветами и как ни в чем не бывало.

— Он действительно весьма удивился тому, что я отказываюсь ему подыгрывать. Он был весь из себя такой веселый, компанейский парень. А я сидела, смотрела на него и вспоминала, как я почти что выплакала свои глаза, когда он от меня тогда ушел, — ты помнишь те две ночи, и я все время была такой с ним нежной, такой доброй, так старалась его расслабить, а потом он мне сказал, что я… но даже и тогда, черт побери, я не могла себе позволить ранить его чувств. И я сидела рядом с ним и думала: «Неужели, по-твоему, он забыл о том, что сказал и почему? Или же предполагается, что мы должны не обращать внимания на их слова? Просто предполагается, что мы должны быть настолько сильными, что можем легко пережить все что угодно?» Иногда мне кажется, что все мы помещены в какой-то сексуальный сумасшедший дом.

Элла сухо отвечает:

— Дорогая моя Джулия, мы избрали путь свободных женщин, и это та цена, которую мы платим, вот и все.

— Свободные, — говорит Джулия. — Свободные! Что толку в нашей свободе, если несвободны они? Клянусь Богом, у каждого из них, и даже у самых лучших из них, в сознании все еще живут старые стереотипы, что бывают женщины хорошие и женщины плохие.

— А мы сами? Свободные, мы говорим, а правда в том, что у них случаются эрекции с женщинами, до которых им вообще нет никакого дела, а мы не можем испытать оргазма, пока мы не полюбим их. Какая в этом может быть свобода?

Джулия замечает:

— Значит, тебе везет чаще, чем мне. Вчера я вот подумала: из десятерых мужчин, с которыми я спала за последние пять лет, восемь оказались импотентами, или они кончали слишком быстро. Я в этом привыкла винить себя, — конечно, мы же всегда так делаем, не странно ли это — то, как мы буквально из кожи вон лезем, чтобы обвинить себя во всем? Но даже этот чертов актер, тот, который сказал, что я кастрирую мужчин, был так любезен, что сообщил мне, о, но только между делом, просто так, что за всю жизнь он встретил лишь одну женщину, с которой у него все получилось. Но не спеши носиться с мыслью, что он мне это рассказал, чтобы меня утешить, вовсе нет.

— Дорогая моя Джулия, но ты раньше вроде бы не занималась подсчетом своих мужчин?

— До того, как я не стала размышлять об этом, нет, не занималась. Раньше.

Элла обнаруживает, что у нее сменилось настроение, или же началась новая жизненная фаза. В сексуальном отношении она становится абсолютно холодной. Она списывает это на последствия инцидента с канадским сценаристом, но по большому счету — ей все равно. Она теперь холодная, самостоятельная, отстраненная. Она не только не может вспомнить, что это такое — страдать от сексуального желания, она не может себе представить, что она вообще еще когда-нибудь почувствует желание. Она, однако, знает, что это состояние — отчужденности, самодостаточности, полного отсутствия желаний — это лишь другая сторона сексуальной одержимости.