Но какой живой огонь человеческой психологии промелькнул в этом обмене репликами, словно ласточка, пролетевшая через зал, где писал свою историю Беда Достопочтенный. [35](В неприязни есть эротический оттенок.) Как бы там ни было, но мама очень огорчена происшедшим. Все началось ясным апрельским утром. Мама сидела перед зеркалом.
– Дорогой, ты не видел мои серьги?
Замечания такого рода, обычно адресованные отцу, но иногда, по рассеянности, обращенные ко мне или к брату, скорее, мне кажется, как местному представителю нашего пола, чем как полноценному заместителю родителя, были делом привычным. Отец находился в небольшой гардеробной, дверь в которую вела прямо из их спальни. Там он был поглощен таинствами, составляющими ежедневный туалет следящего за собой взрослого мужчины, намного более сложный и утонченный, чем остававшееся на нашу с братом долю ежедневное мытье ушей, причесывание вихров и подтягивание носков. Отец должен был (здесь имелись тазик и кувшин, полный горячей воды, набранный в ванной и предусмотрительно перенесенный в соседнее с ней логово, чтобы не мешать разворачивающемуся там во всей своей сложности и драматичности действу, – моя мать приводила себя в порядок) сбрызнуться одеколоном, повязать галстук, пригладить волосы, начистить запонки и отряхнуть воротничок.
Упомянутые серьги – два изумруда, оправленных в белое золото, – на мой взгляд обладали необычным качеством: их сдержанность граничила с вульгарностью. Они достались матери в подарок от таинственной личности времен ее юности, безумно влюбленного в нее наследника некого промышленника. Этот ее поклонник (согласно версии, которая просочилась сквозь туманные фразы вроде «Эта погода напоминает мне об одном человеке, который был мне когда-то очень дорог» и «Я всегда надеваю их в этот день, потому что он стал особенным для одного человека, о котором мне не хотелось бы сейчас говорить») отказался принять серьги обратно, когда мама попыталась их вернуть, и впоследствии убежал из дому, чтобы вступить в Иностранный легион. Родственники сумели вовремя остановить его только потому, что беглец слег в Париже (после обеда, который должен был ознаменовать прощание со свободой) из-за несвежей moule. [36]Позже он был посвящен в рыцари за заслуги перед отечественной промышленностью и погиб в авиакатастрофе над Карибским морем. Мерцающие прилавки с выставленными на всеобщее обозрение морепродуктами в парижских ресторанчиках напоминают мне некоторых политиков: им удается производить впечатление, не внушая при этом абсолютного доверия.
– Какие сережки?
– Не крутись под ногами, дорогой, maman [37]занята, – это уже мне. – Изумрудные.
– Но не утром же!
– Я не собиралась их надевать, дорогой, – просто заглянула в шкатулку.
– В шкатулке смотрела?
Стереотипность, однообразие подобных разговоров можно, пожалуй, почувствовать из ответов моего отца, который попросту не слушал жалобы матушки.
– И конечно же,я не собиралась надевать их утром. Я же не идиотка.
Когда сережки были обнаружены под матрасом Мэри-Терезы, в ее традиционной комнатке для прислуги под крышей, это стало для всех, и для моей матери в особенности, настоящим шоком. Заветную драгоценность отыскали жандармы – жандармы, которых позвал отец в ответ на настойчивые просьбы матери, отчасти поддавшись усталой мстительности. Это было нечто среднее между попыткой разоблачить мамину, как он сказал, истерию, и желанием умыть руки – après-moi-le-déluge [38]– я сделал все, что можно. Трудно сказать, каким отец представлял себе финал: я думаю, он считал, что либо серьги отыщутся где-нибудь, где их бесспорно оставила моя мать – рядом с тюбиком зубной пасты, в щели между ручкой кресла и сиденьем, – либо окажется, что их украла консьержка, на редкость зловещего вида вдова-француженка du troisième âge. [39]Помнится, отец однажды заметил о ней: «Трудно представить себе, каким был муж мадам Дюпон, если признать, что обстоятельства заставляют исключить кандидатуру доктора Криппена [40]». Но я думаю, отец недооценил серьезность, с которой французы относятся к деньгам и к собственности. Молодой жандарм, к которому мы пришли сначала, заполняя чрезвычайно запутанные бланки, был искренне и очевидно поражен ценностью пропажи, и на следующий день появился на пороге нашей квартиры – красивый, вежливый, сжимая в руках свое кепи, из-за чего был похож на школьника, который извиняется, что опоздал. Полицейский был очень светловолосый, с соломенными норманнскими волосами, все его манеры и поведение, казалось, говорили, что он слишком высокого происхождения для этой работы – младший сын виконта, отрабатывающий год или два на дежурствах (noblesse oblige [41]– одно из тех выражений, которые не зря придумали именно французы), чтобы потом мгновенно вознестись на какую-нибудь чарующе-бюрократическую должность в государственном аппарате, неумолимо поднимаясь с каждым годом все выше. Сперва он уединился в гостиной с матерью, которая попросила принести чаю. А потом, перед тем как начать поиски, он поговорил со мной и с братом, сначала с обоими вместе, в присутствии матери, а потом с каждым по отдельности. (Все это с самого начала – и исчезновение моей матери – остался только тонкий аромат ее духов – уходя, она улыбалась и оглядывалась на меня подбадривающее, как настоящая мать, – было разыграно между ними с молчаливым взаимопониманием, которое в ином контексте показалось бы дразнящим намеком на супружескую неверность). Общая чрезвычайность происходящего еще более усиливалась тем, что обвинение в краже, будучи однажды высказано, начало жить собственной жизнью – будто бы голословное утверждение, как натрий может вспыхнуть в любой момент, просто от соприкосновения с кислородом. Что в конце концов и случилось, хотя, как это часто бывает во взрослых драмах, которые происходят в присутствии детей, первые ее этапы были скрыты от наших глаз. Они произошли за кулисами, и о них можно было догадаться только по тому, как исказилась обычная последовательность событий нашего дня. Это началось, когда, побродив какое-то время бесцельно по квартире туда-сюда – пока мы сидели в гостиной с Мэри-Терезой и матерью, брат, как обычно, вовсю что-то малевал на домашнем мольберте, а я читал, я даже почему-то запомнил название книги – «Маленький принц», – полицейский вернулся в комнату и, избегая наших пристальных взглядов, спросил мать, не сможет ли она переговорить с ним наедине.
А теперь я Должен признать, что испытываю значительное облегчение. (Не существует более сильной эмоции.) Эти размышления о зимней еде написаны – и я говорю эти слова с той бравадой, с какой размахивал бы кроликом, свежевынутым из цилиндра, или с какой резким движением распахнул бы занавеску, чтобы продемонстрировать совершенно не перепиленную посредине ассистентку, – в середине лета, в самом начале моего «отпуска». Если говорить уж всю правду до конца, я диктовал эти мысли на борту парома во время в общем-то довольно неспокойного плаванья из Портсмута в Сан-Моло – путешествия, которое, должен признать, я нахожу раздражающе средним по продолжительности, – это и не часовая поездка до Кале, когда хватает времени только на чашку плохого кофе, кроссворд и пару кругов по палубе, но и не занимающее целый день полноценное путешествие из Ньюкасла в Готенбург или из Харвиджа в Бремерхавен, которое, по крайней мере, действительно можно считать морским вояжем. Зато у маршрута Портсмут – Сан-Моло есть, по крайней мере, то преимущество, что он переносит путника в один из самых приятных (или наименее неприятных) портовых городов Франции (не особенно лестный титул, учитывая, что Кале несказанно ужасен, что в Булони местные архитекторы довершили работу, начатую бомбардировкой союзных войск, что прибытие в Дьепп требует немыслимого отправления из Ньюхевена, что Роскофф – рыбачья деревушка, а Остенде находится в Бельгии). С помощью чарующе-миниатюрного японского диктофона я нашептывал беспристрастные аналитические замечания в адрес английской кухни, сидя в столовой самообслуживания, рядом с греющимся в микроволновке беконом и затвердевающими яичницами. Я говорил сам с собой о нашей квартире в Бэйсуотере, сидя на палубе и любуясь, словно знатная вдова, степенно и величественно проплывающим мимо огромным панамским танкером. Я продирался сквозь давку в галерее видеоигр, отчаянно пытаясь вспомнить, использовала Мэри-Тереза для своей» Королевы Пудингов» джем или мармелад, пока меня не осенило (когда я споткнулся о небрежно брошенный у bureau de change [42]рюкзак), что она в действительности брала для этого варенье, но настаивала, что его предварительно нужно протирать через сито, – усовершенствование, которое, как читатель уже поспешил заметить, я решил опустить. В каждом нашем воспоминании сквозит ощущение утраты: все мы – изгнанники из собственного прошлого. Точно так же. отрывая взгляд от книги, мы заново переживаем разлуку с яркими мирами воображения и фантазии. Паром через Ла-Манш, ест переполненными пепельницами и детьми, которых рве u чуть ли не лучшее в мире место, чтобы поразмышлять об ангеле, который стоит с огненным мечом у врак ведущих ко веем прожитым нами дням.
