Покупателей оказалось немало, так как было уже четверть двенадцатого или около того, а период полноценной работы рынка как раз с восьми до полудня. Затем жизнь рынка начинает постепенно сходить на нет, и, зачастую неожиданно для ничего не подозревающих англосаксов и северян, сначала один или два продавца начнут паковать свой товар, потом – еще, и наконец весь рынок примет такой бесповоротно опустевший и нерабочий вид, словно это стоянка бедуинов двухдневной давности. Причем особенно это относится к продуктовой части marché; [257]среди торговцев древностями один или два еще задержатся до двух-трех часов и только тогда погрузят свою рухлядь и обломки во всевозможные «пежо», «пено» и «ситроены» разнообразной степени дряхлости.

– Merinjana [258]вам понравились, месье? – обратился ко мне месье Андруе, когда я пристроился в конце исполненной достоинства очереди у его овощной палатки. Конечно, мое присутствие было само по себе блестящим тому подтверждением. Баклажаны (бретонец по происхождению, месье Андруе, известный своим интересом к древностям и к истории Прованса, использовал диалектное название, которое я с легкостью подхватил) мне и на самом деле понравились; они стали основой для превосходного ratatouille, [259]которого мне хватило на несколько дней. Особенно вкусным это блюдо было в горячем виде на холодном багете или наоборот. (Я делал это по принципу сэндвичей моего брата, что являет собой, я думаю, уникальный пример того, как его кулинарная практика повлияла на мою. Секрет здесь один: полегче с помидорами). Еще одно интересное блюдо, где merinjana играет ведущую роль, – это слегка сдобренное пряностями турецкое имам баидди, чье название буквально означает «имам упал в обморок». Обычно объясняют, что это – из-за того, что блюдо, дескать, такое изысканное, но я вот подумал: а не замешаны ли здесь аллергические реакции? Разнообразие аллергических реакций на токсины просто поразительно: начиная от почти мгновенного отека, покраснения и потери сознания (я однажды видел, как в ресторане в Страсбурге какой-то человек покраснел до синевы и у него случился сердечный приступ через тридцать секунд после того, как бедняга съел арахисовый орех) и до семидесятидвухчасового периода полного отсутствия симптомов, который предшествует отсроченному, но неизбежно смертельному разрушению печени, вызываемому определенными грибами.

Я внимательно осмотрел рынок. Кожа на голове у меня слегка чесалась. (Насколько меньше негодования вызывали бы у нас подобные ощущения, если бы мы осознавали, чем они на самом деле являются, – посланниками зарождающейся жизни.) Месье Андруе побыстрее отделался от предыдущих покупателей, чтобы заполучить меня, своего любимого клиента. Я приобрел несколько клубней салатного картофеля, несколько стручков фасоли, морковь для цвета и текстуры, а также кучку маленьких помидоров, потом очаровательно принял от него в дар горсть базилика и осторожно положил свои новые покупки к яйцам, уже угнездившимся на дне моей корзины. Месье Андруе отказался продавать мне перец, сказав, что он достаточного, но не исключительного качества. Это была отчасти шутка, отчасти – аллюзия на обстоятельства, при которых завязалось наше знакомство, когда я пожаловался на то, что он продал мне «деревянный» лук-порей, и мы обменялись некоторыми фразами. Кульминацией драмы стал момент, когда я обличающе потрясал пучком лука (как я позже понял – подсознательно имитируя шекспировского Фальстафа), и между нами произошел следующий диалог:

Месье Андруе фыркнул и отвернулся, а я в свою очередь резко развернулся и удалился. Когда я снова появился у его прилавка, мы приветствовали друг друга со значительно возросшей сердечностью которая в конце концов переросла в настоящую дружбу, – последовательность, которую я часто замечал во французах: им как будто спокойнее, если отношениям предшествует и подкрепляет их спор.

В этот вторник на рынке было даже более людно чем обычно. Пробираясь сквозь толчею, я нанес якобы случайный удар коленом в висок ребенку, который шумно носился вдоль прилавков; он замер ошарашенно на какое-то мгновенье и громко, обиженно разревелся. Тень, отбрасываемая липовыми деревьями растущими посреди площади, становилась все слабее перед лицом знойного летнего полудня. С другой стороны, в нем содержался утешительный намек на приближающееся обеденное время.

Можно ли сказать, что охотник всегда предчувствует удачу? Передается ли руке лучника предчувствие попадания еще в сам момент выстрела? Не отражают ли риторические вопросы суть всех наших поисков? Направляясь в тот день на рынок, я, должен признаться, чувствовал некую химическую неизбежность исхода моей экспедиции, этакое зарождающееся знание, настолько же наполненное собой, насколько строительный отвес уверен в своей вертикальности. Это чувство овладевало мной все больше (острое нарастающее волнение, этакая интеллектуальная опухоль), когда я заворачивал за угол фруктовой палатки месье Ремуле и представленные у него в ассортименте грейпфруты четырех разных оттенков сияли особенно ярко и броско в то утро, а его ароматные кавальонские дыни громоздились рядом с сочным изобилием выставленных напоказ арбузов, надрезанных, чтобы продемонстрировать спелую, откровенную, кровоточащую плоть. Я испытывал это чувство, когда обходил лоток на велосипедном ходу, шаткий и невообразимый, как первый катамаран, где мадам Берти, итальянская эмигрантка, продавала щербет и мороженое, которое готовила у себя дома. Она каждые две недели, пыхтя, проезжала почти три километра до площади, и никогда не привозила больше трех сортов своего знаменитого мороженого. Мадам Берти неизменно смущала меня своей щедростью, – за то только, что я нашептал ей совет, воспользовавшись которым, она создала особенно популярный сорт – утонченно-освежающий сорбет из цветов бузины. «Mon anglais ingénieux» [260]– настойчиво называла она меня, робеющего перед восхищенной и исполненной зависти покупательской аудиторией. Я чувствовал это, проходя мимо первых осколков антикварного рынка, недооборудованных прилавков, сама наивность и импровизированность которых дарила знатоку приятное ощущение, что таящиеся там редкости имеют ничтожный шанс быть найденными, в наводненное людьми сердце рынка, где атмосфера тихой алчности и взаимной эксплуатации была так густа, что казалась почти видимой, как можно различить колебания воздуха, поднимающегося от раскаленной дороги, по которой я ехал домой. Эффект, еще усиленный большим количеством явившихся сегодня туристов в отпускной одежде, которых можно было стричь, как овец; к одному из их скоплений я подошел, так настороженно приглядываясь и прислушиваясь, что в тот момент остро почувствовал нашу близость к царству животных, зависящих от своих пяти чувств, как мы сейчас зависели от своего разума: я мог бы собирать ягоды, есть мясо животных, которых я сам убил и зажарил на костре, сложенном своими руками из дров, которые я сам нарубил; я был, как вы можете заметить, в совершенно необыкновенном состоянии, но обнаружив, что голоса, говорившие по-английски, принадлежат не англичанам, но американцам, я поспешил в дальний конец рю дез Антиките, мимо ларька с травами, чей патлатый владелец, по слухам, распространял некоторые растения, предназначенные не только для кулинарных целей (мой брат признался однажды: «Марихуана ничего со мной такого не делает, только я от нее становлюсь похотливым козлом, а наутро собственного телефона вспомнить не могу»). И вот, когда я шел к антикварным палаткам, я чувствовал, как во мне поднимается то самое разочарование, которое часто непосредственно предшествует успеху, – успеху, к которому я шел еще от закопченного Портмаута, успеху, втянувшему меня в погоню и наблюдение длиной в несколько сот миль, так что я испытал глубокую и ошеломляющую радость, заметив ее. Она стояла передо мной, как взошедшее над горизонтом солнце, ее тучный, бледный муж неизбежно и мрачно сопутствовал. Она вся лучилась, ее волосы испускали больше света, чем поглощали, ее лицо, когда она положила позолоченные продолговатые часы обратно на курган всякого хлама, выражало сдержанное веселье и какую-то неискреннюю, старательную вежливость. Получивший категорический отказ продавец, явно одурманенный ею, стоически сохранял отсутствующее выражение на изрытом кратерами лунном ландшафте своего изуродованного прыщами лица, когда она начала выпрямляться и двинулась в мою сторону. А я, не дав ей шанса исчезнуть, прошел разделявшее нас пространство, – люди, заполонившие рынок, казались мне нереальными, а весь мир – пустым маскарадом. Не было ничего, кроме нее, меня и моих намерений, когда я встал перед ней и хрипло провозгласил: