Но откуда мы знаем об этом шедевре? Я вам отвечу: мы бы ничего не узнали об этом chef d'oeuvre, [109]если бы не свидетельство Вазари. Биограф, собиратель исторических анекдотов здесь выступает как соратник художника, как существенный (неотъемлемый) компонент, необходимый для передачи произведения последующим поколениям, публике. И в этом, по сути, и заключается ответ на ваш вопрос: откуда мы знаем? Мы знаем, потому что нам рассказывают, потому что существует свидетель – «и лишь я один спасся, чтобы поведать тебе»; потому что художник не идет на компромисс, он твердо намерен не нарушать своего молчания, и в то же время его проект во всей полноте донесен до аудитории. Другими словами, произведение существует благодаря свидетелю, личность свидетеля является определяющим фактором для искусства высочайшего порядка, для произведения, чье существование совершенно, идеально, безупречно, – то есть произведения, существующего только в умах художника и его соратника, свидетеля. Однажды осознав все это, я понял, что мое собственное произведение, произведение, чей смутный образ впервые посетил меня в этом саду, – произведение, состоящее в его собственном замысле, – нуждается в соратнике, апостоле, свидетеле. И именно такого партнера, компаньона, евангелиста я и разыскивал с тех самых пор. А сейчас отбросим на мгновение все игры и напускное равнодушие, ведь мы оба начинаем подозревать, что я, возможно, теперь его наконец обрел.
Это был необычайно значимый момент. Возвышенные моменты нашей жизни зачастую сопровождаются ощущением неопределенности эмоции, мы находимся под гнетом ожидаемойэмоции – чувства, которое воспитание приучило нас рассматривать как стандарт поведения, как общепринятое, правильное переживание. Но велика фальшь этих эмоций – торжества и несчастья, самозваных близнецов в полном смысле этих слов, любви, скорби, или, если воспользоваться конкретным примером, признательности. До сих пор, я думаю, не делалось достаточного акцента на том, что благодарности не существует: термин появился для того, чтобы была возможность описать эмоцию, которой от нас требует этика, это чувство необходимо ей для нужд моральной алгебры, для построения корректных уравнений, точно так же астрономы высчитывают существование невидимых звездных масс – слишком уж часто упоминаемых сейчас «черных дыр» – через их взаимодействие с остальной, видимой материей. Но в данном случае черная дыра, по сути, и есть отсутствие, а не присутствие в форме отсутствия, потому что пространство, где по описаниям обычно существует «благодарность», на самом деле заполнено сложным сочетанием долга, вины и особенно – негодования. В истории не найти ни единого поступка, совершенного из благодарности! Так вот, как я уже говорил, тот факт, что эти эмоции фальшивы, проявляется в нашем сознании как понимание пустоты внутри нас, понимание, чегомы не чувствуем в данный момент. Но в то же время мы понимаем, что что-то здесь должно быть, – нам известна форма эмоции, место в общей структуре, которое она должна занимать, но не ее содержание, не само чувство. Расхождение или брешь проявляются как гнетущее предвкушение, так что большая часть возвышенных моментов нашей жизни сопровождается легким чувством приглушенного антиклимакса. В данном случае, однако, единение умов было необычайно велико: охватившее нас чувство было так всеобъемлюще, что моя спутница выразила его самым живым и трогательным способом, доступным человеческому существу, – ее охватил тот нервный смех, что находит на нас, когда ситуация становится слишком серьезной.
И пока она переживала этот пароксизм, эту вспышку, свидетельствующую о том, насколько полно она отдалась происходящему, она произнесла слова, окончательно связавшие ее с нашим теперь уже общим проектом. В более зрелом, спокойном, уверенном веке можно было бы сказать, что священная клятва покинула ее уста, как жрица, спускающаяся по ступеням храма. Но вместо этого я просто скажу, что она дала обещание. Утихающий смех, заставляющий содрогаться все ее тело, как последние, неровные толчки землетрясения, все еще не отпускал ее, придавая ее тону ту легкомысленность, что охватывала святых танцующих дервишей, буддистскую радость и веселье посреди величайшей серьезности и торжественности. И она произнесла свою клятву.
– Слово даю!
Не все рецепты блюд из барашка непременно кровавы. (Вот и хорошо, учитывая брезгливость, не позволяющую многим людям есть мясо, на котором видны хоть какие-то следы крови. Моя соседка из Сан-Эсташ, которая некогда заглядывала, чтобы воспользоваться моим бассейном, с частотой, выдававшей очевидное отсутствие смущения, до того, как ее постигла трагическая судьба, всегда просила «хорошо прожаренное» мясо, такое, из которого полностью выпарены все соки. «Зачем вообще это есть, если оно в таком виде? – спросил однажды некий француз своего друга, когда тот заказал что-то bien cuit. [110]) Ирландское рагу бедной Мэри-Терезы определенно не было кровавым, да и другие блюда, требующие длительного, медленного приготовления мясной составляющей, попадают в ту же самую категорию. Утка по-нортумберлендски, например, северный рецепт приготовления бараньей лопатки, для которого кусок мяса освобождают от костей и начиняют так, чтобы он напоминал птицу, давшую блюду имя. Данное кушанье демонстрирует в общем контексте нашей безупречно флегматичной национальной кухни неожиданную склонность к жутковатой, гротескной, изобретательно-дурной стряпне, что можно сравнить с впечатлением оттого, как в остальном безукоризненно строго одетое влиятельное лицо (например епископ) на мгновение вдруг задирает штанину, и перед вашим взглядом мелькает пугающий проблеск ядовито-зеленых носков. Среди других аналогичных блюд можно назвать djuredi, которое остается одной из немногих удач югославской кухни, сытный валлийский cwl, благоуханное греческое ami ladorigani, пикантно приправленное душицей, этой непонятой травой, жизненно необходимой для приготовления удачной пиццы. Есть еще болгарская карата с ее двумя вариациями – одна подходит для приготовления весной (репчатый лук и чеснок), другая – осенью (грибы); простая и неизысканная румынская tokana. Поразительно, какая значительная часть этих блюд происходит из стран, чью кухню можно было бы назвать капелькупримитивной. А ведь существует еще и мусульманская традиция приготовления мяса, представленная в Великобритании вышеупомянутыми заведениями, торгующими кебабами и приятно конкурирующими витринами арабских мясных лавок да плюс еще такими блюдами, как инмос из барашка и тагин из барашка – этими Шедеврами персидской кухни, которые демонстрируют фантастически разумное использование абрикосов.
Более того, освобожденная от кости и начиненная абрикосами баранья лопатка – одно из тех блюд, чей эффект сопоставим с революционными заявлениями Коперника или Эйнштейна или с одним из тех математических открытий (мозаика Пенроуза, фракталы Мандельброта), которые поднимают вопрос о том, обнаружил ли разум, о котором идет речь, уже существовавший ранее в неком идеальном или потенциальном виде объект или просто изобрелновый принцип, как можно изобрести новый тип отвертки или сковородки. Я хочу сказать, что рецепт, о котором идет речь, показывает, что баранина и абрикосы – одна из тех комбинаций, между членами которых существуют отношения, благодаря которым они не просто дополняют друг друга, они будто причащаются предопределенности некоего высшего порядка – вкус, существующий в помыслах Бога. Эти сочетания обладают качеством логических открытий: яичница с беконом, рис и соевый соус, «Сотерн» и foie gras, [111]белые трюфели и паста, бифштекс и жареная картошка, клубника и сливки, баранина и чеснок, «Арманьяк» и чернослив, портвейн и стильтонский сыр, рыбный суп и rouille, курица и грибы. На истинного исследователя чувственных ощущений первая встреча с любым из этих сочетаний произведет впечатление, сравнимое с ощущениями астронома, открывшего новую планету. Возможно, самую близкую аналогию можно провести с искусством: посвятив свою жизнь одному из его видов, рано или поздно переживаешь периоды скуки, ennui, [112]anomie, [113]déjà vu, [114]«все-это-уже-кто-то-делал-до-меня»; но затем, когда изнеможение и тоска уже начинают становиться привычными, когда постепенно набираешься уверенности, что достиг уже максимально полного знакомства со всем, что некогда было способно тебя взволновать, вдруг встречаешь новый голос, манеру, технику, которые оказывают на тебя такое же живительное действие, как обнаружение арктическим исследователем тайника с провиантом, оставленным его предшественниками. Он уже отчаялся его найти, и теперь полярный искатель приключений избавлен от необходимости обосноваться здесь, во льдах, насовсем и кормиться лайками из собственной упряжки. Точно так же, обнаруживая нового художника, обнаруживаешь и новый источник вдохновения: можно привести в пример первую встречу с Малларме или поздним Бетховеном. (Глупцы иногда даже утверждают, что находят что-то в этом роде в работах моего брата.)
