— А, так это с вами она жила тогда?

— Ну да, прямо в этом доме, в комнате там, в конце коридора. Она прожила с нами не меньше двух месяцев. Бог ты мой, бедняжка была совсем плоха. Никогда не видел ее в таком отчаянии.

Гоголь кивает головой. Этого Мушуми ему тоже не говорила. Почему, интересно? Внезапно он ощущает приступ острой ненависти к этому дому, в котором его жена провела самые мрачные дни своей жизни. Здесь, в этом доме, она оплакивала разрыв с другим.

— Ну, ты для нее гораздо лучше, — весело заключает Дональд.

— Да? А почему?

— Знаешь, не пойми меня превратно, конечно, Грэм — чудный мужик. Но они были какие-то слишком одинаковые, слишком страстно относились друг к другу, что ли.

«Н-да, не очень-то лестное замечание», — думает Гоголь, отворачиваясь от Дональда с равнодушным видом. Он обрывает с сельдерея последние листочки, моет их и передает хозяину дома. Дональд хватает огромный нож и начинает шинковать зелень, быстро и искусно рубя ее на доске, фиксируя мелькающий тесак поставленной сверху плашмя ладонью.

— Никогда не мог понять, как можно так быстро все это крошить, — говорит Гоголь.

— Ну, старик, это вовсе не сложно, все что нужно — это острый нож, — бодро говорит ему Дональд. — Клянусь этими устрицами.

Гоголь отправляется в гостиную со стопкой тарелок, вилками и ножами. По дороге он заглядывает в комнату, в которой когда-то жила Мушуми. Сейчас она пуста, на полу валяется половая тряпка, из центра потолка торчит пучок проводов. Он представляет ее себе в углу на узкой кровати, худую, бледную, исчезающую в облаке сигаретного дыма. В столовой он ставит тарелки на стол, садится рядом с ней. Мушуми целует его в мочку уха:

— Куда ты пропал?

— Да просто болтал на кухне с Дональдом.

Народ за столом все еще обсуждает детские имена. Колин говорит, что ему нравятся имена, означающие что-либо конкретное, Любовь, например, или Вера. Кстати, его прапрабабушку звали Надежда! Это вызывает скептические смешки за столом.

Дональд входит в комнату, торжественно неся перед собой огромное блюдо спагетти, украшенное сверху россыпью раковин. Это вызывает всеобщее оживление, кто-то начинает аплодировать. Спагетти раскладывают по тарелкам, передают гостям.

— Да, выбор имени — это такая ужасная ответственность! — восклицает Астрид, высасывая мидию. — А что, если оно не понравится ребенку, когда он вырастет?

— Ну, так что из того? — говорит Луиза. — Возьмет да и поменяет свое имя, подумаешь! Помните Джо Чапмена из нашего колледжа? Я слышала, что нынче его зовут Джоан.

— Да ты что? Я бы никогда не стала менять свое имя, — говорит Эдит. — Меня назвали в честь бабушки.

— Никхил поменял свое имя, — выпаливает вдруг Мушуми, и в первый раз за вечер за столом становится абсолютно тихо.

Он поднимает на нее глаза, потрясенный ее предательством. Конечно, он не просил ее никому не говорить о том, что он поменял имя, но ведь это и так понятно! Она же улыбается ему, не понимая, что наделала. Гости в молчании смотрят на него, раскрыв набитые спагетти рты.

— Что это значит, поменял имя? — медленно спрашивает Блейк.

— Ну, Никхил. У него было при рождении другое имя. — Мушуми кивает головой, бросает на стол пустую раковину. — Когда мы были детьми, его звали по-другому.

— И как же тебя звали? — подозрительно сдвигая брови, интересуется Астрид.

Несколько секунд он молчит.

— Гоголь, — произносит он наконец.

Он не слышал этого имени ни от кого, кроме родных, уже очень давно, но оно звучит так же, как и всегда, — глупо, абсурдно, невозможно. Он пристально смотрит в глаза Мушуми, но она слишком пьяна, чтобы понять его гнев.

— Хе-хе, то есть как это, Гоголь? Как в «Шинели»? — спрашивает Салли.

— А, я понял! — говорит Оливер. — Николай Гоголь!

— Как ты мог скрывать это от нас, Ник! — нежно укоряет его Астрид.

— А зачем родители вообще так тебя назвали? — хочет знать Дональд.

Он не может заставить себя рассказать этим людям историю своего отца, которая, как всегда, стоит у него перед глазами: искореженные вагоны, застрявшие посреди полей, рука, бессильно торчащая из окна, листок бумаги, тихо падающий на землю, тусклый свет фонарей спасателей. Он рассказал эту историю Мушуми, когда они стали жить вместе. Он рассказал ей и о ночи, когда впервые услышал ее. Он признался, что с тех пор не может отделаться от чувства вины за то, что изменил имя, особенно после того, как отца не стало. Она тогда уверила его, что любой человек на его месте сделал бы то же самое. Но, как выясняется, для нее это было лишь шуткой, анекдотом, как и для этих людей, которые назавтра позабудут о нем. Завтра эта история будет служить лишь основой для очередного застольного анекдота: «А я знал человека по имени Гоголь, представляете? Бедный малый, конечно, ему пришлось его поменять». Почему-то это огорчает его больше всего.

— Гоголь был любимым автором моего отца, — произносит он наконец.

— Боже мой, Астрид, какая прекрасная мысль! Может быть, назовем нашего малыша Верди? — спрашивает Дональд как раз в тот момент, когда звучат финальные аккорды оперы.

— Ну, милый, будь серьезен, — кокетливо тянет Астрид. — Сосредоточься, это же важный вопрос!

Конечно же Никхил прекрасно знает, что эти люди не способны на такой безумный, наивный и импульсивный поступок, какой совершили когда-то его родители.

— Расслабьтесь, друзья, — говорит Эдит. — Идеальное имя придет к вам само, дайте ему время.

Гоголь вдруг громко заявляет:

— Такого не существует!

— Чего не существует? — интересуется Астрид.

— Идеального имени. Мне кажется, надо ввести закон, по которому каждый будет вправе сам выбрать себе имя, скажем, в восемнадцать лет. А до этого времени — только местоимения.

Мушуми бросает на него предупреждающий взгляд, но он игнорирует его. Гости стонут в унисон — они не согласны. Дональд вносит салат. Разговор переходит на что-то другое. Никхил жует салатный лист и вспоминает роман, который он когда-то нашел на полке у Мушуми — перевод на английский язык какой-то французской писательницы. Главных героев звали просто: Он и Она. Хотя у их любовной истории был несчастливый конец, Никхил проглотил этот роман за день. Хотел бы он, чтобы его жизнь была такой же простой.

Рано утром в первую годовщину их свадьбы Гоголя и Мушуми будит звонок ее родителей: они поздравляют их еще до того, как они успевают проснуться. Кроме годовщины брака, есть и еще повод для праздника: Мушуми благополучно сдала квалификационный экзамен и получила степень кандидата в доктора. Есть и третий повод, который она не афиширует: она выиграла грант на продолжение научной деятельности — год во Франции, все расходы оплачены! Она подала заявление на грант тайно, прямо перед свадьбой, ни на что особо не надеясь, просто чтобы попробовать, а вдруг получится? Каково же было ее удивление, когда неделю назад она получила тонкий конверт с уведомлением, что именно она была удостоена финансовой поддержки. Два года назад она бы пела и плясала от счастья, но сейчас это известие вызвало у нее только бесполезные сожаления. Как она может поехать? Она же замужем! Мушуми даже решила ничего не говорить об этом Никхилу, чтобы не расстраивать его, просто спрятать письмо в ворохе своих бумаг.

Мушуми заказывает на вечер места в ресторане, который ей горячо рекомендовали Астрид и Дональд. Она чувствует себя немного виноватой перед Никхилом: последние месяцы она, конечно, училась как проклятая, но все же могла бы уделять ему больше внимания. Кроме того, случалось, что она обманывала мужа: говорила ему, что сидит допоздна в библиотеке, а на самом деле встречалась с Астрид и ее новорожденной дочкой Эсме в Сохо или бродила по улицам одна. Бывало, она заходила в кафе, заказывала сандвич и бокал вина, чтобы напомнить себе о том, что она все еще может наслаждаться жизнью в одиночестве. Это очень важно для нее, во время свадьбы она дала себе тайную клятву, что никогда не повторит путь своей матери, никогда не допустит полной зависимости от мужа. Несмотря на тридцать два года в Америке, мать так и не научилась водить машину, ни дня не работала, не понимает разницы между кредитной и депозитной картой. И ведь ее мать — не какая-нибудь идиотка, когда-то она закончила Президентский колледж с отличием, подавала большие надежды, пока ее не выдали замуж в двадцать два года.