— Отец Никхила наверху, — говорит Ашима. Она вынимает самсу из кипящего масла деревянной лопаткой с прорезанными щелями, перекладывает ее на тарелку, покрытую бумажными салфетками. — Он там беседует с этим человеком по поводу сигнализации. Простите, обед будет готов через пару минут, — обращается она к Максин. — Я не ждала вас так рано.

— А зачем нам сигнализация? — спрашивает Никхил.

— Это идея твоего отца. Я ведь буду здесь жить одна, вот он и решил установить сигнализацию. — Ашима рассказывает, что за последнее время в округе произошли два ограбления. И оба случились посреди бела дня. — Даже в таком благополучном районе, как наш преступления сейчас не редкость, — говорит Ашима, многозначительно поджимая губы и глядя на Макс.

Мать наливает им по стакану холодного ласси —густого, кисло-сладкого, взбитого в шейкере кефира, ароматизированного розовой водой. Они переходят в гостиную, садятся на диван, где обычно никто не сидит. Мать достает альбомы с фотографиями, показывает Макс маленьких Никхила и Соню, рассказывает об их индийской семье. Макс любуется сари Ашимы, с видом знатока щупает материал, сообщает, что ее мать работает экспертом по тканям в ХММ.

— Где-где?

— Художественный музей Метрополитен, — быстро подсказывает Гоголь. — Помнишь, мы были там? На Пятой авеню, там еще так много ступенек? Я водил тебя туда показать египетские храмы.

— Ах да, конечно, помню. А мой отец был художником, — гордо говорит Ашима, показывая на акварели, висящие на стене.

Сверху раздается звук шагов, Ашок спускается по лестнице в гостиную. За ним идет сотрудник компании, он в форме, в руках держит блокнот. В отличие от матери отец вообще не стал переодеваться в честь приема гостей — на нем коричневые тренировочные брюки, мятая рубашка навыпуск, домашние тапки. Гоголь замечает, что волосы его еще больше поредели, а живот вырос.

— Так, вот копия счета. Если будут проблемы, звоните по этому телефону. Нет, вот здесь, начинается с восьмисот. — Отец пожимает руку человеку в униформе. Тот наклоняет голову. — Всего хорошего, сэр.

— Привет, баба, — говорит Никхил. — Познакомься, Это Максин.

— Здравствуйте. — Отец протягивает руку с таким видом, как будто готовится принять присягу. Он не садится на диван, продолжая стоять, поворачивается к Максин. — Это ваша машина стоит на улице?

— Арендованная, — отвечает она.

— Лучше загоните ее во двор, — озабоченно говорит отец.

— Зачем? — протестует Гоголь. — Ничего ей там не сделается.

— Осторожность не помешает, — настаивает отец. — Эти соседские дети ничего не видят, когда гоняют мяч. Один раз я оставил машину вот так же на дороге, и они попали мне прямо в лобовое стекло. Я сам могу загнать ее во двор, если хотите.

— Да нет, что ты, я загоню, — говорит Гоголь, раздраженный тем, что они вечно ждут от жизни какого-то подвоха.

Когда он возвращается, все уже сидят за столом. Конечно, еда слишком жирная для такой погоды: кроме самсы, Ашима приготовила куриные котлеты в сухарях, турецкий горох с финиками, рис с бараниной и чутни из выращенных ею самой помидоров. Гоголь знает, что мать готовила целый день, и еще больше раздражается. В высокие стаканы налита вода, тарелки и вилки разложены на столе в столовой, которой пользуются только в особых случаях. Все сидят на неудобных стульях с высокими спинками и сиденьями из золотой парчи.

— Не ждите меня, начинайте, — говорит мать, все еще бегая между кухней и столовой, вынимая из масла последние пирожки.

Родители явно стесняются Максин, разговор не клеится, они непривычно молчаливы, не шутят и не смеются, как среди своих бенгальских друзей. Впрочем, Максин это совершенно не смущает, она сама беседует с ними, задает вопросы, выпытывает и выведывает, полностью направив все внимание на них. Никхил восхищается подругой — он помнит, что во время их первой встречи она точно так же покорила и его. Она расспрашивает Ашока о его научном проекте в Кливленде, а мать — о ее работе в библиотеке (Ашима недавно устроилась на работу, чтобы не сидеть целыми днями дома). Гоголь слушает их разговор вполуха. Он вдруг замечает, что в их семье не принято передавать друг другу предметы за столом, что родители не всегда жуют, полностью закрыв рты. Когда Максин, забыв его наставления, наклоняется к нему и нежно проводит рукой по волосам, родители дружно опускают глаза в пол. К счастью, Макс ест с аппетитом, не уставая расспрашивать мать, как она готовит то или иное блюдо, хвалит кушанья, утверждая, что это — лучший индийский обед, который она когда-либо пробовала. Когда Ашима предлагает дать им в дорогу котлет, Максин с радостью соглашается.

Мать говорит, что немного боится оставаться дома одна, и Макс с готовностью подхватывает — она бы тоже боялась жить одна в доме. Она рассказывает, как их дом пытались ограбить, когда родителей не было дома. Тут выясняется, что она живет с родителями, и Ашима удивленно вскидывает брови:

— Неужели? Я думала, в Америке это не принято.

Макс рассказывает, что родилась и всю жизнь провела в Нью-Йорке, и Ашок качает головой.

— Нью-Йорк — это слишком, — говорит он. — Там слишком много зданий, слишком много людей. — Он рассказывает, что, когда они ездили на выпускной к сыну, их машину вскрыли за пять минут, украли чемодан, и ему пришлось прийти на церемонию без галстука и белой сорочки.

— Какая жалость, что вы не останетесь на ужин, — говорит мать, когда они встают из-за стола.

Но отец торопит их.

— Лучше успеть доехать до темноты, — говорит он.

После обеда мать подает пайеш — индийский рисовый пудинг — и чай. Гоголя поздравляют с днем рождения. Он получает открытку, чек на сто долларов и темно-синий свитер с капюшоном.

— А, хорошая штука, — одобрительно говорит Максин. — Там, куда мы едем, теплые вещи не помешают. Ночью там бывает холодно.

Они выходят на улицу, обнимаются и целуются на прощание. Вообще-то это Макс целует всех, родители лишь смущенно подставляют щеки. Мать приглашает их приезжать еще. Отец сует ему листок бумаги с новым телефоном в Огайо, обещает позвонить, когда устроится там.

— Счастливого тебе пути в Кливленд, — говорит Гоголь. — Успешной работы.

— Спасибо. Я буду скучать. — Ашок похлопывает сына по плечу и негромко добавляет на бенгали: — Навещай мать время от времени, хорошо?

— Не беспокойся, баба. Увидимся на День благодарения.

— Да, увидимся. — Отец еще раз обнимает его. — Что же, будь осторожен, Гоголь.

Поначалу он не обращает внимания на отцовскую оплошность. Однако, когда они садятся в машину, Макс внезапно спрашивает, застегивая ремень:

— А как тебя отец назвал?

— Ерунда, объясню тебе потом. — Он сосредоточивает внимание на зажигании и осторожно выводит машину на улицу. Последний раз оборачивается к родителям, они стоят на крыльце и машут руками.

— Позвони, когда доберетесь до места! — говорит мать, но он делает вид, что не слышит, и, махнув рукой в ответ, давит на газ.

Какое облегчение — вырваться из родительского мира, стрелой мчаться в машине наедине с Максин, болтать ни о чем, держаться за руки без стеснения! Они пересекают границу штата, но какое-то время пейзаж остается все тем же: над ними — скучное синее небо, вдоль дороги тянется защитная сетка, каждые десять миль — заправки и неизменные «Макдоналдсы». Максин знает дорогу, поэтому Гоголю нет нужды заглядывать в карту. Сам он был в Нью-Гэмпшире пару раз с родителями — они ездили любоваться осенними пейзажами. Оба раза они выезжали на один день и останавливались в специально обозначенных местах, где панорамы считались наиболее живописными. Но так далеко на север он никогда еще не заезжал. Они пролетают мимо ферм, мимо стад пятнистых тучных коров, лениво жующих траву, мимо красных силосных башен, белых церквей, сараев, крытых проржавевшими железными крышами. Мимо маленьких городков, разбросанных далеко друг от друга. Их названия ничего не говорят ему. Потом они съезжают с шоссе и продолжают свой путь по крутой, узкой сельской дороге, ведущей в горы. Горы на горизонте напоминают плавно оседающие молочные волны. А рваные перистые облака, поднимающиеся вертикально над их вершинами, — дым, идущий из крон деревьев. Более тяжелые кучевые проплывают низко над долинами, отбрасывая медленно ползущие тени. Постепенно машин на дороге становится все меньше, так же как и следов цивилизации, — больше не видно ни туристических лагерей, ни кемпингов, лишь фермы да голубые и сиреневые цветы по обочинам. Гоголь даже не представляет себе, как далеко они заехали. Максин говорит, что они уже недалеко от канадской границы, если будет желание, можно съездить на денек в Монреаль.