Профессии как таковой у Анетты не было. Она выросла в промышленном городке. Мать, тетка, соседки, то есть практически все женщины и некоторые мужчины, в том числе ее отец, работали на фабрике Барнье. Мать с отцом там и познакомились. Они не жаловались на работу, вообще почти о ней не говорили, работали, и все. Она знала, что после школы тоже устроится на прядильную фабрику Барнье. Школа навевала на нее непреодолимую скуку; в учебе она не блистала, просто не понимая, зачем ей все это нужно. В начальных классах ее хвалили за прилежание, затем она скатилась в откровенные середнячки, а в третьем классе[1] осталась на второй год. Ни к чему не питая интереса, она выбрала аттестат гуманитарного профиля. Еще в четвертом классе благодаря одному учителю у нее появилась страсть к разгадыванию кроссвордов, которую она разделила с матерью; каждый вечер они усаживались рядышком и терпеливо распутывали сложную словесную паутину; это позволяло им – во всяком случае, они так думали, никогда не заявляя об этом вслух, – хоть ненадолго вырваться из рутины серого существования. Анетта довольно рано научилась спокойно относиться к своему образу жизни и не испытывать пустых сожалений; молодые девчонки у них на фабрике, как и более взрослые женщины, с которыми она познакомилась позже, все, как одна, были недовольны своим положением и мечтали стать кто певицей, кто владелицей магазина, кто медсестрой или учительницей, а одна даже провизоршей в аптеке.
Анетта хорошо помнила, что уже в восемнадцать-девятнадцать лет сумела раз и навсегда понять простую вещь: несбыточные мечтания не приносят ничего, кроме неприятностей, от них чувствуешь себя несчастной, становишься злобной и завистливой. Для себя она решила, что выберет в жизни совсем другую цель, неизмеримо более высокую, не зависящую от случайных обстоятельств, настоящую, стоящую, неизменную. Она полюбит хорошего человека, и это станет ее призванием. Пусть другие учатся на парикмахерш или продавщиц – она будет просто любящей женой. Она никому не открывала своей тайны; когда в столовой или раздевалке девчонки, расстегнув халаты, показывали друг другу фотографии парней, она только тихонько улыбалась, глядя на всю эту хвастливую суету. Анетта тоже влюблялась, но почему-то всегда в самых неблагополучных, самых обездоленных мужчин: не имевших ни гроша за душой, не знавших тепла домашнего очага, выросших в приемной семье или в интернате и вечно голодных или таких, у кого отец или старший брат отбывал срок в тюрьме где-нибудь на другом конце страны. Ей было плевать на слухи и грязные сплетни; у нее от жалости сжималось сердце и на глазах выступали слезы.
Дидье в этом смысле оказался идеальной кандидатурой – отпрыск семейства потомственных алкоголиков, больше, конечно, по мужской линии, но и по женской тоже, что в глазах Анетты придавало ему дополнительную притягательность; у него была куча братьев и сестер мал мала меньше; их прародители в период между двумя войнами в поисках лучшей доли эмигрировали из Польши, но, в отличие от множества других своих соотечественников, наделенных несгибаемой волей, быстро сломались и никогда не переставали ощущать себя на новой родине несчастными беженцами. От поколения к поколению они все больше деградировали. Охотно плодились и неохотно работали, пили запоем – их знали в каждой дешевой забегаловке департаментов Нор и Па-де-Кале, получали увечья в пьяных драках и разбивались насмерть в раздолбанных машинах.
Они были печально знамениты от Байоля до Дюнкерка: шатались по улицам, приставали к женщинам, просиживали дни напролет в привокзальных буфетах, похмельные садились за руль какой-нибудь развалюхи вместе с такой же поддатой женой и кучей запущенных детей – никаких водительских прав у них, разумеется, сроду не водилось, – и катили к побережью, отдыхать. В неполные семнадцать лет Дидье, глядевший на мир жестким взглядом голубых глаз и немного стеснявшийся своих больших рук – он учился на сантехника, – заметно выделялся на фоне остальных родственников, в чью компанию, казалось, попал по ошибке, хотя и за ним уже числились некоторые подвиги, в том числе попытка поставить рекорд скорости на угнанном мотоцикле, – ясное дело, не на трезвую голову. Анетта, несмотря на природную жертвенность и слишком мягкое сердце, могла вообще никогда не встретиться с Дидье, но судьба решила иначе. Ей было двадцать, когда от рака поджелудочной железы скоротечно скончался ее отец, сгорев за каких-нибудь три месяца; они с матерью, в пятьдесят восемь лет вынужденной уйти на пенсию, оставили дом, в котором жили последние пятнадцать лет, и переехали в скромную квартиру на первом этаже дешевой многоэтажки. По соседству обитало многочисленное семейство Дидье – младшие братья и сестры плюс двое дядек с отцовской стороны, только что выпущенных из тюрьмы. Дидье вел себя героически; единственный из всего семейства, он пытался наладить нормальную жизнь; вставал рано утром и отправлялся к месье Уазену – добродушному мастеру-сантехнику, тунисцу, перебравшемуся в их городок больше четверти века назад и с тех пор сумевшему обзавестись многочисленной клиентурой, сварливой женой, выводком худосочных чернявых дочек и непрошибаемым оптимизмом. Уазен, на своей шкуре испытавший, что значит быть эмигрантом, согласился взять в ученики неприкаянного парнишку; он решил, что даст тому профессию, а там, как знать, может, даже одну из своих дочек, старшую, будущую обладательницу вожделенного диплома бухгалтера. Он не разочаровался в своем выборе: Дидье оказался толковым малым, у него была техническая жилка и бездна обаяния; он нравился клиентам. Немножко терпения, твердил себе мастер, и я сделаю из него человека.
Вскоре Анетта увидела Дидье, а Дидье увидел Анетту; они встретились на узкой асфальтовой дорожке, что вела к дверям их смежных квартир. Стояло безоблачное майское утро, что, видимо, сыграло свою роковую роль; светлые глаза и высокая грудь Анетты тоже сказали свое слово. Дидье, не слишком избалованный женским вниманием, скользнул по ней взглядом, недоверчиво прищурился и пригляделся получше; он был сражен наповал; очевидно, в тот момент он вопреки впитанным с материнским молоком примитивным рефлексам почувствовал, пусть смутно и неясно, что эта белокурая девушка, ее мать, Уазен и будущая профессия явились ему подарком судьбы, неожиданным даром небес, редким шансом выбраться из ямы, изменить всю свою жизнь, навести в ней подобие порядка, стать таким, как все, как те, у кого есть свой дом и машина, кто по воскресеньям водит сына на тренировку по футболу. И он ринулся навстречу отважной Анетте, как будто прыгнул в пропасть; но в пропасти оказались они оба.
Поль не мог иметь детей. Он знал об этом. И сразу предупредил Анетту, в самом начале, во время их первой встречи в понедельник 19 ноября в Невере. Они выбрали Невер, изучив карту, – город лежал примерно посередине между его и ее домом, так что за один день вполне можно было обернуться туда и обратно. Поль решил, что поедет на машине сразу после утренней дойки, а насчет вечерней договорится с соседом Мишелем; накануне вечером он приготовит для коров сено и подкормку и сложит все в одном месте, чтоб было под руками; Мишель – из местных, он знает скотину, так что справится. Анетта сядет в первый утренний поезд и приедет в Невер в 14.30. Так что у них будет полдня, чтобы познакомиться и поговорить не по телефону, а так, вживую. Ведь это совершенно разные вещи – разговор по телефону и разговор с глазу на глаз.
В Невере Поль объяснил ей, что вовсе не думал о ребенке, о том, чтобы иметь сына, который смог бы унаследовать землю, то есть семейное достояние, до сих пор переходившее из поколения в поколение, пока не досталось им с Николь; Николь, добавил он, это его сестра. Ферму приобрел еще их прапрадед, так что она очень старая, и, наверное, он последний, кто на ней работает. Время такое; мелкие фермы сливаются, объединяют свои земли, несколько хозяйств превращаются в одно, а настоящей семье, семье с детьми, такое хозяйство содержать трудно. Так что это не для него. Он смотрел на Анетту, ненадолго умолкал и подносил к губам чашку горячего какао, которое они заказали в вокзальном буфете; города ни он, ни она не знали и не рискнули выйти под ледяной дождь со снегом. Нет, повторил он, это не для него. Но он не жаловался. Он вообще терпеть не мог, когда крестьяне начинали жаловаться, или вываливали кучи навоза перед префектурой, или устраивали демонстрации; ему было за них стыдно. Он работал – как все, ну, может, немножко больше, чем все, потому что, когда она приедет, если, конечно, захочет приехать, – тут он заговорил быстрее, как будто слова давались ему с трудом и он торопился вытолкнуть их из горла, – когда она приедет, то сама увидит: у скотины отпусков не бывает; он издал смешок, и она тоже засмеялась; так вот, за скотиной надо ухаживать каждый день, и за коровами, и за телками, и вообще, на ферме работы невпроворот, но, конечно, человеку далекому от крестьянской жизни этого не понять.
