Николь занималась стариками вполне официально; расценки на ее услуги, единые для всего департамента, устанавливала особая ассоциация, в чьи функции входило заботиться об одиноких людях более или менее преклонного возраста, которым физическое и психическое здоровье позволяло жить дома, а не в специальных заведениях. Для нее, не имевшей ни профессионального образования, ни опыта работы, это была редкая удача, счастливый шанс, и уж она его не упустила; кстати, она никогда не воротила нос от неприятных или неожиданных поручений – раз надо, значит, надо. Не в ее положении выкобениваться, рассудила она, и, заполнив адресами “бальную книжку", деловито и споро обихаживала своих подопечных, поджидавших ее приезда с особенным нетерпением, потому что она охотно взяла на себя роль живой газеты и горячо обсуждала с ними все местные события, как крупные, так и мелкие, как значительные, так и пустяковые. Подопечные ей доверяли, уверенные, что она ни за что не забудет привезти лекарство от давления, а заодно поделится салатной рассадой, от которой во Фридьере уже не знали куда деваться, потому что одержимые огородом дядьки вечно сажали больше чем нужно. Николь отлично ориентировалась на местности и была со всеми знакома; никакая пришлая фифа не справилась бы с ее работой, не нашла бы общего языка со стариками и испугалась бы первого же снегопада. Она была нарасхват и, понимая это, взирала на Анетту свысока, с пьедестала женщины, самостоятельно зарабатывающей себе на жизнь; она так гордилась собой, что даже дядьки слегка над ней подтрунивали, не упуская случая напомнить, что у них прямо под боком имеется собственная бесплатная медсестра, компаньонка и чтица – лучшая в трех кантонах.
За несколько лет до прибытия во Фридьер чужаков с севера репутацию Николь чуть было не испортила Мими Богомолка, что послужило неиссякаемым источником пересудов и дало пищу злобным насмешкам. Эту Мими не следовало путать с Мими Из Поселка, тем более – с Мими Сантуар из Шазо; прозвище Богомолка она получила в наследство от троюродной прабабки, которую тоже звали Мими и которая, оставшись старой девой, ударилась в религию и добровольно вызвалась помогать приходскому священнику в обучении молодежи основам катехизиса, чем и занималась, пока не перебралась со всем своим добром – ей тогда уже было хорошо за сорок – в какой-то кармелитский монастырь на востоке страны.
Про новую Мими Богомолку, женщину неопределенного возраста, появившуюся в деревне относительно недавно, известно было мало; кто говорил, что она разведенка, кто – что просто пенсионерка, но наверняка никто ничего не знал; постепенно к ней привыкли и оставили в покое; она потихоньку старилась, одинокая и необщительная, в крошечном домишке, притулившемся между двумя покатыми пустырями, неустанным и кропотливым трудом превращенными ею в образцовые огороды. Она не обучала детей катехизису, зато растила кроликов и домашнюю птицу; жила бедно – во всяком случае, так все считали, – в основном за счет продажи овощей, слава о которых быстро охватила всю округу: зажиточные жены ветеринаров, врачей и прочих сливок общества предпочитали отовариваться у нее и не ленились являться к ней домой с корзинами – представить себе нелюдимую Мими Богомолку за прилавком на рынке было решительно невозможно. Одинокая женщина – ни мужа, ни сына, ни брата, ни зятя, вообще никакой мужской поддержки, – она поразила воображение соседей тем, что с равным успехом выполняла и женскую, и мужскую работу: колола дрова на зиму и изготовляла заячий паштет по особенному рецепту, внушая обывателям долю опасения, тем более что у нее не было ни телевизора, ни радио, ни машины. Она выписывала “Монтань”, служившую ей единственным источником местных новостей; благодаря Николь стало известно, что в газете ее в основном интересуют страницы, посвященные французской внутренней политике и международным событиям, тогда как восторженные заметки, касающиеся вещевой лотереи, проводившейся в доме престарелых Риом-эс-Монтаня, или праздника Голубого овернского сыра, или регионального чемпионата по баскетболу, она называла вздором.
Но на восемьдесят втором году жизни Мими Богомолку, несмотря на возраст остававшуюся подтянутой и бодрой и не утратившую ни подвижности, ни гордой осанки, поразила почти полная слепота, очевидно, вследствие небольшого сосудистого криза, на который она не обратила должного внимания. Ее обнаружили бесцельно бродящей по картофельному полю и отвезли в больницу в Сен-Флуре, откуда она очень скоро вернулась, чтобы немедленно заняться полной реорганизацией своего быта, отныне ограниченного домом и его ближайшими окрестностями; словно матрос, умеющий убирать паруса в разгар бури, она создала целую систему меток, позволяющих ориентироваться в пространстве; она не жаловалась и никак не комментировала происходящее – по той простой причине, что обращаться со своими сетованиями ей все равно было не к кому. Но при всем своем сумасшедшем упорстве Мими Богомолка ничего не могла поделать с газетными листами, которые теперь превратились для нее в серое поле, покрытое неразличимыми значками. Она лишилась возможности наблюдать за миром, и это показалось ей столь невыносимым, что она попросила Николь – это она-то, несгибаемая Мими Богомолка, – раз в день приходить к ней на час, в любое удобное для той время, и читать ей вслух. Весть об этом наделала много шуму; упрямая Мими Богомолка отказалась от услуг предоставленной коммуной помощницы по хозяйству, но собиралась оплачивать из своего кармана труд чтицы: по часу в день шесть раз в неделю. Николь, за двадцать с лишним лет соседства впервые преступившая порог жилища Мими Богомолки, рассказала, что в доме у той очень чисто и очень пусто, особенно по сравнению с захламленными сверх всякой меры и утопавшими в грязи домами других ее подопечных стариков, справедливости ради добавив, что они по большей части были холостяками, после смерти последних родственников одичавшими от одиночества и пьянства.
За четыре года и восемь месяцев, проведенных на службе у Мими Богомолки, Николь ни разу не взяла в руки веник, тряпку или губку; ни разу не получила заказ на покупку какой-нибудь мелочи, забытой при посещении передвижной лавки булочника и бакалейщика папаши Леммэ, чьей верной клиенткой была Мими. Каждый день с одиннадцати часов до полудня Николь воцарялась на низкой темной кухне под круглым абажуром, укрывавшим стоваттную лампочку, и, окруженная, словно нимбом, ореолом света, сообщала о грозящем росте цен на баррель сырой нефти, о теракте 11 сентября, о взрывах в Мадриде или Лондоне, о пугающе быстром наступлении китайцев на текстильный рынок и о проволочках с выдвижением кандидата от социалистической партии на президентские выборы 2007 года. Слегка очумевшая от лавины новостей, оглушенная отголосками событий, потрясавших все эти бесчисленные страны, ровно в полдень она прощалась с Мими Богомолкой, которая благодарила ее в одних и тех же выражениях и добавляла: “До завтра, Николь” или “До понедельника, Николь”.
Как-то февральским утром, когда шел снег – он повалил еще ночью, продолжал сыпать и не собирался останавливаться, – Николь, подойдя к дому, удивилась, обнаружив кухонные ставни запертыми. Царственная Мими – полностью одетая, успевшая застелить постель и собрать волосы в неизменный седой пучок – лежала на пороге спальни; ее длинное белое тело еще не совсем остыло. Ее скромно похоронили – никто не знал, есть ли у нее родня; во всяком случае, ни в церкви, ни на кладбище никого из них не было. В спальне, на мраморной крышке единственного комода, Николь нашла незапечатанный конверт с деньгами – оставленной суммы как раз хватило, чтобы оплатить погребение в давно заброшенном семейном склепе. Дом закрыли; никто не заглядывал в него, никто не выставил его на продажу; постепенно все смирились еще с одной тайной, витавшей вокруг Мими Богомолки. Правда, вскоре пошли разговоры о том, что Николь уж как ни ловко обращается со стариками, а тут вот, гляди-ка, дала промашку. Слухи дошли и до Николь, вызвав в ней неоправданно яростное раздражение; она прямо-таки помешалась на этой достойной сожаления истории и без конца вспоминала ее, исходя желчью. Поль, когда наступила следующая зима, частично списал на счет этой истории подчеркнуто неприязненное отношение сестры к миру вообще и к двум чужакам, проникнувшим с его подачи в замкнутое царство Фридьера, в особенности.
