Тут они улыбнулись. И спросили, как его зовут.

— Фабио, — повторил Отто. — Познакомься с Гансом, Фабио. Ганс, это Фабио. А меня зовут Отто. Я помогу тебе сказать правду хотя бы раз в жизни.

— Вы не имеете права делать со мной такое, — сказал Фабио.

Бомболини почувствовал, что не может больше оставаться здесь; сердце у него разрывалось, он весь дрожал, хотя пот лил с него ручьями, и он заплакал, увидав, как храбро держится Фабио.

— Некоторые храбрецы считают, что они должны выставлять напоказ свою отвагу, — сказал фон Прум.

Они сразу дали Фабио более сильный ток, чем остальным, и пытка была так ужасна, что это невозможно вообразить. Бомболини безотчетно громко повторял вслух, не умолкая: «Я хочу умереть. Позвольте мне умереть, пока Фабио еще жив!» Но даже в этом полубредовом состоянии он не мог не заметить, что фон Прум как-то особенно смотрит на Фабио — не так, как на других. Фабио, единственный из всех, нашел в себе силы не закричать сразу, хотя потом и он начал вопить так же громко, как остальные. Случилось то, чего так боялся Бомболини и к чему он приготовился, а сейчас услышал почти с облегчением.

— Я скажу, скажу, скажу, скажу! — кричал Фабио. — Остановитесь, я все скажу!

Как знать, быть может, в эту минуту он и вправду хотел сказать. Когда ток отключили, Фабио пытался заговорить, но не мог произнести ни звука, и в конце концов им пришлось распустить верхний кожаный ремень и помочь Фабио сесть, чтобы он снова обрел дар речи.

— Вам бы следовало не пренебрегать мудростью вашего народа, — сказал фон Прум Бомболини, — и вспомнить вашу старинную поговорку: «Туда, где нужны мученики, посылай только мучеников».

Фабио пытался что-то сказать, и ему дали выпить воды. Фон Прум стоял, наклонившись над Фабио с таким напряженным выражением лица, словно настала минута, когда он должен был наконец получить то, что было ему дороже всего на свете. Быть может, Фабио сначала действительно хотел признаться. И быть может, Отто и Ганс допустили ошибку, дав Фабио сразу такой сильный ток, что у него отнялся язык; во всяком случае, когда Фабио пришел в себя и увидел, что боль прошла, а он все еще жив, это придало ему силы. А быть может, просто он почувствовал, что лучше умереть, чем открыть тайну.

— Вы на имеете права, — сказал Фабио. — Что вы делаете со мной? А вы, — сказал он фон Пруму, — вы хуже их. Потому что вы-то все понимаете.

— Клади его обратно! — закричал Ганс. — Клади обратно!

Когда они снова прикрутили его к столу и маленькие металлические зубки впились в другие, еще не истерзанные части тела Фабио — в горло и в пенис, — Отто обернулся к капитану фок Пруму:

— Может быть, теперь вы хотите попробовать сами?

Это предложение совершенно ошеломило капитана. Другого слова не подберешь. Сначала он попятился, потом шагнул вперед: ему не хотелось, чтобы эсэсовцы подумали, будто он дрогнул. Он почувствовал, что рука его вспотела, что она стала вся мокрая, что пот заполнил каждую складочку на его ладони, а пальцы непроизвольно сжимаются и разжимаются, совершенно так же, как во время разговора с Бомболини.

— Да, теперь попробую я.

И тут уже начал дрожать фон Прум. Он опустился на стул, где раньше сидел Отто, и рука его, положенная на медную ручку магнето, тряслась, и когда он наконец повернул ручку, то дал лишь самый слабый ток; он украдкой бросил взгляд на Фабио, извивавшегося на столе, и опустил глаза и сидел, уставясь в пол, пока Отто, не выдержав, не начал сам прибавлять ток, и тут Фабио закричал так, что фон Прума отнесло от стола, а Отто внезапно выключил ток.

— Нельзя так долго держать на низком, — сказал Отто.

— Я сделал, — сказал фон Прум. — Я сделал то, что должен был сделать.

Боль обладает одной особенностью, затрудняющей применение ее в известных целях: на определенной стадии она побеждает самое себя, и тогда, хотя человек и продолжает ее ощущать, ни его тело, ни его дух уже на нее не реагируют. По прошествии некоторого времени Отто обратился к капитану.

— Вас, кажется, интересовали щипцы, — сказал он.

— Вы можете узнать кое-что и про щипцы, — сказал Ганс.

Они сорвали Фабио ноготь на пальце руки, а он даже бровью не повел. Они сорвали ему ноготь на большом пальце ноги, потом вырвали зуб, а Фабио лежал и глядел на них.

— Вы видите, после тока это все пустяки, — сказал Отто. — Щипцы действуют только на воображение.

Продолжать заниматься Фабио было бессмысленно и бесполезно. Эсэсовцы уже не верили, что они чего-нибудь добьются.

— Будем брать еще этого? — спросил Отто.

— Вы обещали мне пятерых, — сказал фон Прум. Тогда, как люди исполнительные, они взялись за Кавальканти, но вера в успех дела уже была утрачена, да и к самой работе они успели остыть. Ничего «конструктивного», как выразился Отто, получить не предвиделось.

Остановись они тогда, и тайна осталась бы тайной. Но теперь на очереди был Кавальканти — Козел Кавальканти, тот, что имел лишь одну заботу: нарушить ночной покой какой-нибудь бабенки, которая не сумеет дать ему отпор. Можно, конечно, сказать, что Кавальканти выдержал лишь потому, что видел, как выдержал Фабио, но это все же было бы несправедливо. Именно Козел вел себя особенно вызывающе, и он-то и поплатился хуже всех.

Кто посмеет судить о запасе сил и выносливости человеческой и об источниках мужества, пока час испытания не пробил? Нам преподали кое-какой урок. Кто может позволить себе не уважать народ, не проникнув в душу этого народа?

Нет нужды пересказывать все, чему подвергся Кавальканти, но самую суть того, что тогда произошло, необходимо разъяснить. Это то, чего мы никогда не забудем.

Вот что бесспорно: если бы даже лишь одного — единственного человека не удалось сломить, как не удалось сломить Фабио, как не удалось сломить Кавальканти, и тогда уже все те, кто так презирает людей, кто верит, что любого человека можно сломить и любого человека можно купить, уже тогда все они потерпели поражение, потерпели крах, потому что пример даже одного разрушает эту их веру и пример одного вливает мужество в остальных.

Вот почему, плохи мы или хороши, но в тот день по крайней мере мы получили право гордиться собой.

Человек — животное, но не до конца. Возможно, именно этого-то наш немец никак и не мог понять.

Ганс и Отто встали, а Кавальканти сняли со стола и швырнули в угол.

— Теперь все… Вы получили всех своих пятерых. — Они продолжали действовать все так же четко, быстро, слаженно. Это были на редкость аккуратные люди, и работали они чисто.

— Вы понимаете, что это значит? — сказал Ганс. — Вам придется примириться с этим. Вина здесь нет.

— Да, вина здесь нет, — сказал Отто.

— Вам придется примириться с этим, капитан,

— У нас никогда не бывает ошибок.

— У нас никогда не бывает осечки.

Они уже погрузили свое оборудование в машину и натягивали на кузов маскировочный брезент, когда Катерина Малатеста, спустившись из Верхнего города, чтобы оказать первую помощь мученикам, вышла на площадь, и люди, выглядывавшие из всех окон и дверей, застонали, увидав ее. Ну, конечно, никто, как она, принцесса Малатеста, богиня Малатеста, должна испортить все дело в последнюю минуту, когда немцы уже приготовились отбыть на своем грузовике. Увидав ее, они перестали натягивать брезент.

— Иногда мы берем и шестого, — сказал Отто. — В особых случаях.

— Нам еще надо в Скарафаджо, — напомнил ему Ганс но они продолжали стоять и смотреть, как Малатеста, не обращая на них ни малейшего внимания, не удостаивая их даже взгляда, идет по площади.

— Это много времени не займет, — сказал Отто. — Стол мы положили сверху.

Но фон Прум уже направлялся через площадь прямо к ним.

— Нет, ее не надо, — сказал капитан, и они с удивлением и досадой поглядели на этого человека, который хотел лишить их удовольствия.

— Ах, вот оно что! — сказал Отто. Он внимательно разглядывал Малатесту. — Ну да, я понимаю, — сказал он. — У вас хороший вкус.