— Тяжелые бомбардировщики, — сообщил нам один из немцев. — Большие, сволочи. Американцы.

— Совершенно верно, — подтвердил Роберто. — «Б-24». — Это была единственная промашка, которую он допустил за все время пребывания немцев в Санта-Виттории. Но немцы не слышали его.

Гул становился все громче, и сила взрывов нарастала. Мы чувствовали, как колышется под ногами земля, а со сводчатого потолка стала сыпаться пыль. В погребе стоял грохот от взрывов, все тряслось — казалось, тряслась даже сама гора.

И вдруг мы все разом увидели это — все, кроме картежников, — и уставились в одну точку, не в силах шелохнуться: так, говорят, застыв в испуге, люди смотрят на ядовитую змею и не могут оторвать от нее глаз. Бомбы теперь падали на нашу гору, и каждая взрывная волна катилась по горным породам вглубь, в недра горы, и под напором этой волны фальшивая стена начала выпирать, вздуваться, кирпичи как бы растягивались и снова становились на прежнее место — до очередного взрыва.

Фальшивая стена еле держалась, она то вздувалась, то опадала — плавно, через равные промежутки, как вздувается и опадает морская волна, и всякий раз казалось, что она вот-вот развалится.

А потом вдруг раздался страшный взрыв — самый сильный из всех, — и кирпичи в фальшивой стене так выперло, что все были уверены: сейчас мы услышим тот звук, которого так боялись, — сухой треск первого кирпича, вылетевшего из стены.

Однако ничего не произошло; следующий взрыв был уже тише, а следующий — еще тише, но мы все ждали и ждали, пока не воцарилась тишина; самолеты улетели, и все кончилось.

— Конец! — крикнул один из немцев. — Сегодня они больше не прилетят.

Вздох, вырвавшийся у людей, был подобен ветру, налетающему ночью перед началом дождей. На следующее утро все жители Санта-Виттории пошли к обедне.

— Почему вдруг? — спросил фон Прум.

— Сегодня день избавления, — сказал Бомболини. — Каждый житель Санта-Виттории благодарит бога за то, что он сберег плоды его труда.

— А я считал, что вы неверующий, — сказал немец.

— Был такой день, когда я стал верующим, — сказал Бомболини.

В то утро мы обнаружили, что известковый раствор, скрепляющий кирпичи, почти весь выкрошился. Достаточно было одному человеку — любому ничего не ведающему немцу — облокотиться о стену, и все сооружение обрушилось бы на него, обнажив схороненное там сокровище. Тогда несколько человек нагрузили повозку кирпичом, через Толстые ворота вывезли ее на пастбище, куда выходило одно из вентиляционных отверстий, и сбросили кирпичи в колодец, с внутренней стороны фальшивой стены. После этого они разобрали часть стены с таким расчетом, чтобы человека три или четыре могли пролезть внутрь, замуровали отверстие, выложили изнутри второй ряд кирпичей, оставив только узкую щель, через которую каменщики могли бы выбраться наружу, и таким образом удвоили стену.

В тот день мы поняли еще кое-что. Каменщики вернулись с пастбища, волоча за собой пустую повозку. Кирпичей в ней не было.

— Куда вы девали кирпичи? — спросил рядовой Цопф.

— Кое-что подправили, — ответил один из каменщиков.

— Это хорошо, — сказал немец. — Всегда хорошо что-нибудь подправить.

Их совершенно не интересовало, что мы делали. Они заботились прежде всего о себе. А мы для них и людьми-то не были. Как сказал однажды Баббалуче, если итальянец смотрится в зеркало, он видит прыщик у себя на носу, если же немец смотрится в зеркало, он видит свои голубые глаза и пытается заглянуть в самую их глубину, чтобы увидеть свою душу.

Именно этот самый Цопф чуть было не обнаружил однажды вино — еще до того, как бутылки стали рваться. Он сидел в глубине погреба, потягивал вино и курил трубку. Потом двинулся через залу к тому месту, где шла картежная игра, но по пути остановился и постучал по стене, выбивая трубку. Табак крепко засел в чубуке; тогда Цопф сделал еще несколько шагов и снова постучал по стене. Постучал, потом вернулся назад и опять постучал.

Глухой удар. Гулкий удар. Глухой — гулкий. Глухой — гулкий.

— Эге, — сказал он. — Да на этой стенке музыку играть можно.

В тот вечер его здорово напоили. Ребята предложили сыграть на выпивку: кто выиграет, тому подносят, и стали сплошь проигрывать. Когда утром Цопф проснулся, он не помнил ни про стену, ни про трубку — помнил только, что накануне вечером нарушил зарок никогда не мешать граппы с вином. Однако история с Цопфом имела свой положительный результат. В то утро было решено, что, если какой-нибудь солдат догадается про фальшивую стену, этот солдат умрет и, если это будет не один солдат, а все солдаты, они умрут тоже — умрут даже в том случае, если это повлечет за собой смерть пятидесяти или сотни наших людей, так как без вина нам все равно нет жизни.

На пятый день октября бутылки начали рваться. Не все сразу: сначала одна, через две-три минуты — вторая, третья, потом долгая пауза, потом несколько взрывов подряд. На наше счастье, началось это в первой половине дня. Звуки взрывов поднимались по вентиляционным колодцам, проносились над виноградниками и долетали до улиц Санта-Виттории — такое было впечатление, точно кто-то бросал маленькие ручные гранаты или маленькие стеклянные бомбы где-то в долине.

С погодой творилось что-то непонятное. В октябре здесь обычно бывает сухо — жарко днем и прохладно ночью, — но в то утро с юго-запада подул ветер, горячий и влажный, словно из парильни; этот влажный воздух заполнил улицы, площади и переулки и, словно мокрой горячей шалью, накрыл город. Люди еле таскали ноги, истекая потом, а у всех мулов шерсть блестела, точно мылом намыленная. Днем влажная жара спустилась по вентиляционным колодцам в недра горы, добралась до дна долины, и, когда воздух нагрелся, бутылки — по причинам, которые в тот момент были нам неясны, — начали рваться. Мы можем только предполагать, как это произошло: должно быть, слои прохладного воздуха, столкнувшись со слоями влажного жаркого воздуха, что-то нарушили в процессе ферментации.

После того как взорвалось несколько бутылок, Рану, нашего Лягушонка, спустили на канате в одно из вентиляционных отверстий; он сообщил, что бутылки все запотели и в некоторых — особенно в бутылках со «Спуманти», игристым вином, которое производят здесь некоторые виноделы, — идет брожение. С пробок свисали клочья белой пены, похожие на бороду козла. У одних бутылок вылетала только пробка, и тогда сквозь стену слышалось глухое «по-оп». Но если пробка не вылетала, а вино начинало сильно бродить, стекло не выдерживало, и звук взрыва Наполнял ужасом и болью наши сердца.

Когда на Народной площади впервые раздались эти звуки, Бомболини сразу понял, в чем дело. Фабио и «Бригада Петрарки», состоявшая из четырех или пяти юношей, решили грудью отстаивать вино.

В эту минуту они увидели фельдфебеля Трауба, направлявшегося к ним через площадь.

— Что это такое, черт возьми? — спросил он.

— Взрывы в каменоломне, — ответил Пьетросанто. — Кто-то расстреливает невзорвавшиеся капсуле. Какой-нибудь мальчишка упражняется.

В тот момент ответ этот удовлетворил фельдфебеля.

— Отличный ответ, — сказал Баббалуче. — Я и не знал, что ты такой смекалистый.

А надо сказать, что наш каменщик не очень-то был щедр на комплименты.

— Что? Разве я не правду сказал? — спросил Пьетросанто.

Когда солнце село и воздух посвежел, взрывы прекратились и мы почувствовали себя в безопасности — по крайней мере до следующего дня. Но когда люди спустились с виноградников в бомбоубежище и стали устраиваться на ночь, тепла их тел оказалось достаточно, чтобы в погребе снова повысилась температура и бутылки опять начали рваться.

И снова — так, во всяком случае, представлялось многим — произошло чудо, иначе это не объяснишь. В ту ночь (словно сам бог поместил их там) у самой фальшивой стены расположились два семейства — Констанции Мурикатти и Альфредо дель Пургаторио, которые решили пожениться. Эти два семейства с помощью простынь, одеял и кусков парусины, которыми накрывают на повозках виноград, соорудили две большие, диковинного вида восточные палатки. В одной из них женщины сидели и шили наряд для невесты, а заодно и праздничные платья для себя. В другой — пели, плясали и пили мужчины. Люди очень веселились и очень шумели, потому что все были рады этой свадьбе. Семейство Мурикатти давно примирилось с мыслью, что никто никогда не женится на их Констанции, а Пургаторио давно примирились с тем, что только чудо может заставить Альфредо, человечка очень маленького и очень застенчивого, предложить женщине разделить с ним постель.