Катерина заснула, едва успев добраться до постели. Она сняла перчатки, и Туфа увидел ее руки — они были все в волдырях и ссадинах. На столе лежало яйцо, которое она принесла, — совсем маленькое, чудо-яйцо, все еще со следами навоза, среди которого она его нашла. Туфа разбил скорлупу, выпил яйцо и уткнулся головой в подушку, сколько он так проспал, да и спал ли вообще, он не знает; вдруг он услышал крик за дверью и попытался подняться, но не смог, а через секунду у его кровати уже кто-то стоял

— Туфа! — Человек тряс его. — Туфа, вставай! Ты меня слышишь?

Туфа кивнул.

— На горе произошло такое…

Катерина не слышала, как он встал и ушел.

Экспедиционный корпус ждал отправки в Санта-Витторию. Солдаты уже в десять утра были готовы к выступлению. Они бы могли прибыть в Санта-Витторию еще до полудня, однако они стояли на улице, что ведет к площади Фроссимбоне, и ждали своего часа. Ждали той минуты, когда еще светло, но день уже начинает клониться к вечеру и самолеты, которые могли бы их обстрелять, улетают на ночь к себе на базы.

У экспедиционного корпуса был мотоцикл, за ним стоял грузовичок, за грузовичком — двадцатимиллиметровое орудие двойного назначения. Солдаты были одеты не в полевую форму, а точно на парад.

«Будь у меня цветы, я бы велел вам воткнуть цветок в петлицу, ясно?» — заявил им утром капитан фон Прум. И все кивнули.

Никому не сиделось. Солдаты расхаживали между транспортной колонной и площадью — из тени на солнце, снова в тень и снова на солнце, и, по мере того как шло время, они разговорились с той непринужденностью, какую рождает скука. С площади открывался вид на противоположный берег реки, где по склонам горы лепились деревеньки и городки, подобные Санта-Виттории.

— Скажите, пожалуйста, герр капитан, зачем их так высоко понастроили? — спросил фельдфебель Трауб.

— Потому что люди здесь очень нас любят, — сказал фон Прум.

Трауб растерялся: он не знал, смеяться ему или нет. Подождав немного, он попытался возобновить разговор.

— Восхищаюсь я этими их виноградниками, герр капитан, — сказал Трауб. — Сколько труда тут вложено.

— О да, сотни лет труда, — сказал фон Прум. — Изнурительнейшего труда.

— Вот уж не знал, что «макаронники» способны на такое, — продолжал Трауб. Капитан так на него посмотрел, что он тут же добавил: — То есть итальяшки.

— Вот так будет лучше, фельдфебель,

Приободренный этими словами капитана, Трауб решил сказать о том, что не давало ему покоя и что он мог бы оставить при себе.

— Иной раз даже как-то стыдно отбирать у них вино, — сказал Трауб.

Капитан вопросительно посмотрел на него, и Траубу ничего не оставалось, как докончить свою мысль:

— Тяжелый уж больно у них труд. Это Шнабель нам говорил, герр капитан. Он сам работал на виноградниках. «Бутылка пота за каждую бутылку вина», — говорил он.

— А потом являемся мы и забираем это вино.

— Вот именно, герр капитан,

— Постарайся-ка ты уяснить себе вот что: мы ведем войну, а войны не такая уж приятная штука.

— Да, герр капитан.

— И все, что мы делаем, мы делаем для того, чтобы помочь нашему государству, фатерланду. А все, что помогает фатерланду, — это благо.

— Совершенно верно, герр капитан.

— А теперь я скажу тебе, что написал один мудрый немец. Скажу, чтоб душа твоя успокоилась.

Тут подошли и остальные, что понравилось капитану. Ему как раз хотелось прочитать им сейчас лекцию, но так, чтобы это не выглядело лекцией.

— «Смысл жизни в том, чтобы брать». Вам ясно?

Не только Трауб, но и все остальные кивнули. Капитан повторил эти слова.

— Не мы это придумали. Такова жизнь. — Он помолчал, чтобы его слова осели в их мозгу. — Народ, который идет к могуществу, берет. Те же, кто идет ко дну, отдают.

— Это значит: немцы берут, а итальянцы отдают, — сказал Трауб.

— Таков естественный порядок вещей. И ничто не может его изменить. Сильный берет, слабый уступает. Вы считаете это неправильным?

Никто не знал, что на это ответить.

— Это нельзя назвать ни правильным, ни неправильным. Так оно есть. Такова жизнь. Факты жизни. Правда всякой жизни.

Он высказался — теперь самое время было отойти от солдат и дать им переварить эту истину, что он и сделал.

— Тогда поехали и будем брать, — сказал Хайнзик.

— В приказе говорится: в пять часов, — возразил Трауб. — Раз сказано — в пять, в пять мы там и будем.

— Ты считаешь, что это правильно? — спросил Хайнзик. — То, что он сказал?

— Да, правильно. Есть люди, которые рождены, чтобы стоять «над», и есть такие, которые рождены, чтобы стоять «под». Вот как солдаты и офицеры. Есть, скажем, фон Прум и есть Хайнзик. И фон Прум выше тебя.

— Да, это верно, — сказал Хайнзик.

— Но зато ты выше большинства «макаронников»,

— Да, это тоже верно.

На Народной площади Туфу поджидали Бомболини, Пьетросанто, Фабио и Роберто, и все тотчас двинулись вместе с ним вниз по Корсо Кавур.

— Этого нельзя описать. Надо самому увидеть. И все сразу, — сказал Бомболини.

Через Тощие ворота и дальше вниз, по дорожке, что вьется через виноградники. Солнце стояло уже высоко. Кое-где среди лоз, цепляясь за виноградные листья, еще висели клочья тумана — остальное рассеяло солнце.

— Не оборачивайся, — сказал Бомболини. — Я хочу, чтобы ты сразу все увидел.

На песчаной площадке перед входом в Большую залу высились рядами кирпичи. Люди перетаскивали их отсюда внутрь, а другие подносили цемент и известку, песок и воду, готовя смесь, которая скрепит кирпичи.

— Теперь это уже ни к чему, — сказал Бомболини, но люди точно не слышали его. — Никакого толку все равно не будет. Только зряшная потеря времени.

Но люди по-прежнему не слышали его. Теперь, при утреннем свете, Бомболини казался каким-то маленьким — он словно усох с наступлением дня. Он дотронулся до руки Туфы.

— Ну-ка взгляни. Теперь можешь смотреть. Сначала Туфа ничего не видел и не понимал, почему такое волнение, а когда увидел, то в первую минуту подумал, что это утреннее солнце сыграло с ним злую шутку или его собственные глаза издеваются над ним, хотя оп понимал, что и другие видят то, что видел он.

От Тощих ворот вниз по козьей тропе, через все виноградники и прямо ко входу в погреба тянулась блестящая багровая полоса, которая постепенно, по мере приближения к подножию горы, темнела и расширялась.

— Вино, — сказал он.

— Да, вино, — подтвердил кто-то.

Багровая полоса к тому же еще и сверкала, слепя глаза блеском тысячи разбитых бутылок, на осколках которых играло солнце.

— Если бы сам бог захотел указать немцам, где спрятано вино, он не сумел бы придумать лучше, — сказал Бомболини.

Они не могли оторвать глаз от этого багрового следа. С каждой минутой, по мере того как солнце поднималось выше, разгоняя туман, багровая полоса на тропе становилась все сочнее и гуще, а стекло переливалось все ярче, соперничая с самим солнцем. Старая Лоза вышел из погребов и посмотрел вверх, на гору.

— Не надо было нам тревожить вино, — сказал он. — Это оно мстит нам за то, что мы его потревожили.

Не в силах больше смотреть на багровый след, они пересекли песчаную площадку и вошли в Большую залу. «Козел» Кавальканти, намеревавшийся стать профессиональным гонщиком-велосипедистом и утверждавший, что может крутить колеса велосипеда два дня подряд, заставлял сейчас вращаться генератор, дававший ток лампочкам, и при свете их люди уже приготовились укладывать кирпичи, но, увидев лица Бомболини, Туфы и остальных, остановились.

— Нет никакого смысла делать это, — сказал Бомболини. — Пошли по домам спать. Багровая стрела сразила нас в самое сердце.

Никто не понял, что хотел этим сказать Капитан. Они опустились на пол в прохладном полумраке — сидели и смотрели на темную дыру в дальнем погребе, где ярусами высились бутылки вина.

— Мы проделали большой путь, — сказал кто-то. — Мы старались. Мы не сдадимся без борьбы.