— Как ты думаешь, немцы придут сюда? — спросил он. Роберто был раздосадован. Три часа ночи как-никак.

— Не знаю. Я в этом не разбираюсь. Я служил в летных частях.

— У нас здесь ничего для них нет, Роберто кивнул.

— Ничего, кроме вашего вина, — сказал он, и, хотя ему было неловко проявлять такое неуважение к мэру, глаза у него закрылись, и он уснул.

— И дороги-то сюда никакой нет, — сказал Бомболини, но, услышав легкое похрапывание, понял, что аргумент его пропал впустую.

— Прости меня. Я порой становлюсь надоедливым, — сказал он, ушел к себе и лег в постель.

Проснулся он, когда солнце еще не взошло, значит, он спал не больше часа. Какая-то мысль не давала ему покоя, и он достал свечу, высек кремнем огонь и начал перелистывать Книгу.

«Люди склонны обманывать себя в большом, тщательно обдумывая малое».

У него захолонуло сердце, словно его сжала чья-то ледяная рука, и он приложил к груди Книгу, как бы ища в этом облегчение. Он понимал, что значат эти слова. Как раз в тот день утром Баббалуче сказал ему: «Мы лжем сами себе, мы не умеем смотреть правде в глаза — вот что нас губит. А ты знаешь, почему мы не можем смотреть правде в глаза? Не потому, что мы любим лгать, а потому, что мы до смерти боимся правды. Решись мы взглянуть ей в глаза, и девять человек из десяти тотчас же побегут на погост и станут просить, чтобы их поскорее закопали в землю»

Бомболини вскочил с постели и направился к комнате Роберто; он хотел было разбудить его, но передумал, хотя Роберто был как раз тот, кто сумел посмотреть правде в глаза.

«Человек видит то, что видят его глаза, и слышит то, что слышат его уши, — думал Бомболини, — тех же, у кого это по-другому, обычно считают безумцами». Он спустился по лестнице и вышел на Народную площадь, а там уже был один из безумцев: он стоял на коленях у фонтана и, увидав Бомболини, начал дико на него кричать.

— Ну ты, сукин сын! — кричал он. — Сделай же что- нибудь! Сделай, говорят тебе!

Это был Старая Лоза.

Бомболини заковылял к нему по неровным булыжникам.

— Встань, — сказал он. — Я все знаю. Но зачем же пугать народ, пока мы еще не выработали план действий?

Однако многие уже услышали эти крики — услышали те, что встают до света, опережая солнце, — и начали стекаться на площадь.

— Скажи им правду! — кричал Старая Лоза. — Не лги людям! — Он поднялся с колен: лицо его было краснее красного вина, которое он выдерживал годами. Он повернулся к народу. — Немцы идут сюда! — закричал он. — Они отнимут у нас наше вино.

К югу от Санта-Виттории был древний римский город, погибший во время извержения вулкана. Хотя никто из местных жителей не видел этого города, однако многие из них утверждают, что там под лавой сохранились в целости фигуры людей, застигнутых за разными занятиями: один собирался поесть и застыл навеки с ложкой в руке; другой потянулся к вину, которое ему так и не суждено было пригубить. И вот нечто похожее произошло в то утро на Народной площади города Санта-Виттория. Как только люди услышали слова Старой Лозы, они сразу поняли, что это правда, и на мгновение все словно окаменели; казалось, стоит им сделать хоть одно движение, и они рассыплются каменной пылью на булыжники мостовой.

Первым вышел из оцепенения Бомболини. Он повернулся и зашагал обратно к Дворцу Народа.

— Они придут и отнимут наше вино! — выкрикивал Старая Лоза.

Мэр продолжал удаляться, словно ничего не слышал. Что ты собираешься предпринять? — крикнул кто-то.

— Что нам делать?

Бомболини захлопнул за собой дверь, запер ее, поднялся по лестнице и разбудил Роберто.

— Теперь ты должен мне помочь. Не впускай сюда ни кого. Мне надо отдохнуть. Надо выспаться, — сказал Бомболини. — Больше я сейчас ничего сделать не могу.

Первым, вместе с солнцем, поднялся фельдфебель Трауб. Он приобрел эту привычку еще на отцовской ферме и принес ее с собой в армию. Он считал грехом лежать, когда солнце встало. «Раннее солнышко золотой дарит», — говаривала его мамаша. «А постель — ворует», — добавлял отец.

Трауб был встревожен. Через два дня им предстояло силами одного офицера и восьми солдат, кои все были ограниченно годными, занять неведомый город где-то высоко в горах. Трауб выждал час, после чего постучался в дверь капитана фон Прума.

— Я хочу послать кого-нибудь сегодня вечером на разведку в Санта-Витторию, герр капитан! — крикнул Трауб сквозь запертую дверь. Ему было слышно, что капитан уже на ногах, но в комнату его не приглашали, ибо в немецкой армии считается вредным для дисциплины и морального состояния солдат видеть офицеров в исподнем.

— Не надо, — сказал капитан фон Прум.

— Но так говорится в уставе, герр капитан, — сказал Трауб.

— Меня это не интересует. Это не военная проблема. Это проблема психологическая. Вы понимаете значение этого слова?

Трауб ответил, что понимает.

— Я хочу, чтобы первое впечатление, которое мы произведем на этих людей, было как можно более сильным. Если мы прибудем туда в количестве девяти человек, это потрясет их. А для этих людей первое впечатление — все.

— Но, герр капитан, если там окажется засада на дороге…

Фон Прум отворил дверь и поглядел на своего фельдфебеля.

— Немецкая армия, насколько мне известно, пока еще не Дискуссионный клуб, — сказал он.

Капитан улыбнулся, ибо слова эти возымели на фельдфебеля совершенно такое же действие, как на него самого, когда полковник Шеер выкрикнул их ему в лицо накануне вечером. У полковника были свои соображения по поводу бескровной победы.

«Этот негодяй хочет заставить меня заплатить кровью за мою бескровную победу», — записал фон Прум в своем дневнике; однако это было после, а в тот момент, когда полковник пригласил его к себе, он бросился к нему со всех ног.

— Не пойдет. От этого смердит экспериментом, — сказал тогда полковник. — Эксперименты можно производить над поляками. Евреи тоже годятся. А вот с внуком Шмидта фон Кнобльсдорфа это не пойдет. Если с капитаном фон Прумом случится что-нибудь скверное, первым за это вздернут Вилли Шеера.

Шеер был редким явлением: крестьянин, дослужившийся до чина полковника и не утративший при этом крестьянского образа мыслей и манер, он был груб и прям. Речь его изобиловала народными поговорками, чаще всего весьма солеными, а лицо слегка смахивало на картофелину. Когда полковнику приходилось иметь дело с аристократами, это ему льстило, а если они были ниже его чином, то и забавляло.

— Нет, я не могу позволить вам это, — повторил Шеер. — Вы же цвет нашей культуры, сливки нашего народа. — Он говорил насмешливо, но добродушно, — Если бы ваша фамилия была Шварц, я бы вам разрешил. Но ведь вы состоите в кровном родстве с Альфонсом Муммом фон Шварценштейном! Нет, нет. Не о судьбе вашей задницы я сейчас пекусь — мне дорога задница Вилли Шеера.

Капитан фон Прум устремил на него пронзительный взгляд. Он знал, что в этих случаях нужно поступать именно так. Он заметил, что по каким-то непонятным причинам полковнику Шееру нравилось, когда на него смотрели с этаким холодным высокомерием.

— Вы смотрите на меня так, словно я — навоз в поле, — сказал полковник. — Словно я — дерьмо. — Однако он улыбался. — Вы слышали, что случилось в Кастельгранде? — спросил он. — Их там было пятьдесят человек.

— Плюс Мольтке, — сказал фон Прум.

Капитан Мольтке славился своей горячностью. Когда он обнаружил, что дорога в одном месте завалена камнями он приказал открыть огонь по жителям города, и тем ничего не оставалось, как начать отстреливаться.

— Ладно, возьмите по крайней мере танк, — сказал Шеер.

Капитан покачал головой и продолжал с прежним выражением смотреть на полковника.

— Чем же вы будете оснащены, каким оружием? — спросил наконец полковник.

— Культурой немецкого народа, — сказал фон Прум. — Ясным пониманием нашей национальной задачи. Нашими основными талантами — дисциплиной и порядком.

— Ох, до чего же вы хороший мальчик, — сказал Шеер. — Бог ты мой, какой же вы хороший, благонравный мальчик. — Он все покачивал и покачивал головой. — Вы и в самом деле верите во все это?