Большинство правителей на этом и остановилось бы, но Бомболини знал то, чего не знает большинство правителей. Он знал, что в каждом человеке есть темное начало, которое ищет выхода наружу, так же как и светлое. Недаром Учитель написал: «Добрые дела не реже рождают ненависть, чем злые». Говорят же, что, если в винограде нет кислоты, вино получится безвкусное и в конечном счете будет никому не нужно.
— Мудрый государь, — сказал однажды Бомболини, обращаясь к Фабио и воздев вверх палец, — должен возбудить к себе чувства недобрые, с тем чтобы, восторжествовав над ними, еще больше возвыситься. — Это-то и побудило его объявить войну Скарафаджо, и это же заставило Фабио покинуть Санта-Витторию.
Скарафаджо! Достаточно произнести это слово, чтобы перед вашими глазами возник и город. Ничего красивого в нем нет. Расположен он по другую сторону долины, тоже на горе, — бледное подобие Санта-Виттории. Он притулился на склоне, точно побитая овчарка, — жалкий, полный мух, клещей и тараканов. У нас, к примеру, есть клопы, но они еле живы тут, а вот в Скарафаджо они процветают.
Жители Скарафаджо прослыли самыми большими простаками в Италии, а такое звание не просто заслужить. Тут хватит и одного примера. Пятьдесят лет тому назад скарафаджинцы вдруг обнаружили, что их церковь не вмещает всех желающих, и, поскольку ни один человек в городе не в состоянии был ее расширить, они стали искать помощи за пределами городских стен. Никто, конечно, не соглашался к ним идти, но вот наконец отыскали они человека, который сказал, что расширитим церковь, и, так как запросил он мало, они охотно поверили ему.
Человек этот велел всем идти по домам и ложиться спать, потому что свое ремесло он творит в тишине и полной тайне. Затем он вошел в церковь и заперся в ней; где-то среди ночи он вытащил из церкви последний ряд скамей и выбросил их в кусты. Потом он взял самое простое, но добротное мыло и намылил пол у задней стены, где раньше стояли выброшенные им скамьи.
Наутро он завязал глаза двадцати самым сильным жителям Скарафаджо — ибо дело-то свое он творил ведь в тайне, — привел их в церковь и, поставив лицом к стене, велел упереться руками в камень.
«А теперь толкайте, — приказал чужеземец. — Толкайте, толкайте, толкайте».
И свершилось чудо. По мере того как они толкали, стена все отодвигалась и отодвигалась. А они все толкали и толкали, пока не растянулись на полу.
«А теперь снимите повязки».
И когда они сняли повязки, то увидели, что так оно и есть: чудо свершилось. Они выбежали из церкви на площадь.
«Чудо! — кричали они. — Церковь расширилась. Задняя стена на целых пять локтей отошла назад, и теперь можно туда поставить еще один ряд скамей, а может, и больше!»
Очень нравилась людям их новая церковь.
«Даже и не скажешь, что она расширилась», — говорили они.
И так они довольны были результатами, что заплатили расширителю ровно половину того, что обещали. Впрочем, это было много больше того, что они собирались заплатить. Одного только до сих пор не могут уразуметь скарафаджинцы: почему это новая, расширенная церковь, с дополнительным рядом скамей, вмещает столько же душ, сколько и старая.
В первое воскресенье сентября Бомболини созвал весь народ на Народную площадь и велел смотреть вдаль, через долину, где раскинулся на противоположной горе Скарафаджо.
— Они там смеются над нами, — сказал он людям. Все удивились. — Вот уже двести лет, как они смеются над нами — изо дня в день.
Этому как-то трудно было поверить. Бомболини выждал несколько минут, давая своим слушателям возможность внимательно изучить маленький жалкий городишко, лежавший на той стороне долины; и тут у нас зазвонил колокол.
— Вы слышите? — спросил Бомболини. Все кивнули, и тогда он простер руку в сторону долины. — Ну, и там тоже слышат. — Он выждал, давая время взвесить его слова. — Они и встают по нашему колоколу. И из дому выходят по нашему колоколу. И на мессу идут по нашему колоколу.
Народ был потрясен. Никому до сих пор и в голову это не приходило.
— Мыплатим за колокол, а онипользуются его звуком. Здесь у нас люди потом обливаются, раскачивая колокол, а они полеживают в постели и слушают его. Лежат себе и смеются над нами.
Если самое приятное на свете — получить что-то задаром, то отсюда следует, что самое неприятное — что-то сделать и ничего не получить взамен.
— Вот так-то, — сказал Бомболини. — Скарафаджо ворует у нас звон.
Люди возмутились. Пьетросанто, к примеру, заявил, что надо поставить под ружье армию Санта-Виттории и двинуть ее на Скарафаджо. После этого всеми овладело легкое безумие — сегодня все это признают, но в тот момент никто так не думал.
Снять колокол! — крикнул кто-то, и это показалось всем отличным решением вопроса. — Пусть лучше он молчит: с какой это стати давать им пользоваться нашимзвоном задаром?
Толпа одобрительно загалдела.
— Пусть колокол висит — перережем только веревки, чтоб никто не мог в него звонить! — крикнул другой.
Это показалось еще более разумным.
К чести Бомболини, надо сказать, что он сумел обуздать разбушевавшихся людей. Он указал им на новый лозунг, висевший в глубине площади.
— Помните три добродетели итальянского народа: «Молчание, спокойствие, терпение». Возьмите себя в руки. У вашего Капитана есть план. С этой давней несправедливостью будет покончено.
Весь город взволновался по этому поводу. А потом, как и предсказывал Учитель, народ удивился. В то же воскресенье вечером три человека покинули Санта-Витторию, прихватив с собой мула, осла и старинные этрусские вазы из той залы во Дворце Народа, где раньше был музей, и все сразу поняли, что это имеет какое-то отношение к «плану». Один только Фабио, которому Бомболини рассказал о своем решении, не удивлялся.
— Если ты это проделаешь, я тут же уйду из Санта-Виттории, — спокойно сказал Фабио. — И выйду из Большого Совета. И вернусь к себе в Монтефальконе.
Бомболини огорчился, потому что Фабио — это своего рода совесть Санта-Виттории.
— Это же нехорошо, — сказал Фабио. — Ты знаешь, что нехорошо. Ты ведь играешь на самых низменных человеческих чувствах.
— Что же тут плохого, Фабио, если человек хочет владеть тем, что ему принадлежит.
— Это порочно, и ты это знаешь.
— Ты забываешь об одной вещи, Фабио. Народ есть народ, все это так, но он состоит из людей. А они — христиане, но не христосики.
Фабио надел шляпу, давая этим понять, что уходит.
— Ты не имеешь права продавать этрусские вазы. Они принадлежат народу. Всем нам.
— Никто на них никогда не смотрит, сам знаешь. Они стояли тут и покрывались пылью. В них даже воды нельзя принести.
— Да ведь этим вазам, — сказал Фабио и с подчеркнутым презрением поглядел на мэра, — больше двух тысяч лет.
— Ну а кому они нужны, такие вазы, если в них даже воды нельзя принести?
Боль, отразившаяся на лице Фабио, была искренней.
— Ты глубоко обидел меня, — сказал Бомболини. — По-твоему, выходит, что я дурной человек.
— Если они вернутся сюда с этой штукой, я тут же уйду, — заявил Фабио и вышел из комнаты,
В ту пору никто еще ничего не знал, и никто не мог понять Фабио. Но ему нужен был предлог, чтобы покинуть город не по своей воле и не ссылаясь на свое разбитое сердце, и вот теперь он этот предлог нашел. Если кто-то и мог его понять, так это я, но я был тогда слишком молод и не придавал значения подобным вещам.
Люди, покинувшие Санта-Витторию в сопровождении мула и осла, вернулись в город через несколько дней под вечер. Этрусские вазы исчезли, а вместо них на спине мула покачивался большой пакет, завернутый в старую простыню и перевязанный лозой. Люди высыпали на улицу, Чтобы посмотреть на прибывших. Всем хотелось потрогать сверток, по к нему никого не подпускали. Фабио зашел ко мне.
— Ну вот, — сказал он. — Я ухожу. Можете теперь забирать ее себе. Она ваша.
Я сказал, что не понимаю, о чем он говорит. В общем-то, отчасти действительно не понимал, а отчасти понимал.
