Ты пытаешься проследить взглядом за бомбой, которую сбросил, которой коснулась твоя рука или твоя нога, и тебе кажется, что ты следишь за ней, но вот начинаются взрывы, взлетают вверх крыши, камни, потом занимается огонь, начинает клубиться дым, и ты понимаешь, что все-таки не можешь со всей определенностью сказать, что же именно ты наделал.
Мы спустились достаточно низко и отчетливо видели дикую игру, в которую играл на площади народ. При каждом взрыве — а взрывы, казалось, гигантскими шагами продвигались по городу в направлении площади — люди кидались в сторону, а при следующем взрыве бежали назад, к тому месту, которое только что покинули.
В конце концов они, должно быть, все-таки обрели вновь разум, потому что, когда мы развернулись и во второй раз пролетали над городом, на площади уже не было никого. Лишь один-единственный человек стоял посреди нее на коленях, прилаживая ручной пулемет и наводя его на «Одессу-дарлинг».
— А ведь этот чертов ублюдок может кого-нибудь покалечить, — заметил Марвелл.
Мы как раз собирались сбросить пятисотфутовую бомбу замедленного действия. Это была, так сказать, душа и сердце «Одессы-дарлинг».
— Приготовьте бомбу, я скажу, когда сбрасывать, — казал капитан Рэмпи бомбардиру. Он был большим мастером своего дела, возможно даже гением, обладавшим особым талантом, которым одарил его бог и который он смог применить разве что однажды или дважды в жизни. Не случись войны, Рэмпи, возможно, никогда и не узнал бы, что у него есть этот талант.
— Давай! — скомандовал он.
И мы вытолкнули бомбу. Мгновение она словно бы летела наперегонки с «Одессой-дарлинг», потом вдруг описала над городом дугу и пошла вниз, и, когда она пошла вниз, все мы, даже те, кто не обладал удивительным чутьем капитана Рэмпи, поняли, что все будет в порядке.
Казалось, она только слегка задела серую черепичную крышу собора, на самом же деле она так быстро прошла сквозь нее, точно нырнула под воду и вода сомкнулась над ней, как над ушедшей в бездну скалой. Это была бомба замедленного действия, а когда имеешь дело с такой бомбой, никогда не знаешь, взорвется она или нет, но эта взорвалась где-то там, в фундаменте, среди темных подвалов и переходов, где, должно быть, пряталось большинство тех, кто еще недавно заполнял площадь. Мы поняли, что все в порядке, не потому, что услышали грохот взрыва или почувствовали, как сжатым воздухом самолет подкинуло вверх и снова опустило, точно лодку, когда она взлетает на гребень волны, а потому, что увидели, как передняя часть собора, весь его фасад вместе с огромным круглым витражом вдруг распался на куски и каждый кусок в свою очередь рассыпался на тысячи кусочков и брызгами окропил камни площади. А затем начался пожар — пламя вырвалось откуда-то из недр здания, охватило большую часть черепичной крыши, и раздался грохот. Когда самолет пошел вверх, на площади стояла только задняя стена собора. И человек с ручным пулеметом тоже исчез.
— Остались только малые бомбы, — объявил Марвелл.
— Надо израсходовать их с умом, — сказал капитан.
Мы развернулись: центр города пылал, застланный дымом, но дальние окраины оставались нетронутыми, поэтому мы решили сбросить малые бомбы на террасы под городскими стенами с таким расчетом, чтобы и окраины снести с лица земли. Люди бежали вдоль стен с обеих сторон, иные бежали даже по стенам, но, когда в виноградники полетели первые бомбы, люди посыпались со стен и побежали прямо на бомбы. Они, видно, просто не знали, что с собой делать. Впряженный в повозку вол, обезумев от страха, помчался вниз, перескакивая через опорные стены террас, пока не сломал себе ноги, — он упал, и повозка накрыла его.
— Надо бы прикончить несчастное животное, чтоб оно не страдало, — заметил лейтенант Марвелл.
В одном из районов города, у северной его стены, виднелся зеленый неогороженный прямоугольник; зелень здесь была другого цвета — не темная зелень виноградников, а более яркая, ровная и светлая; когда мы подлетели поближе, я понял, что это площадка для игр, а большое здание под красной черепицей рядом с ней — конечно же, городская школа.
На площадке я увидел мужчину и женщину; они стояли в разных ее концах, а между ними на равном расстоянии друг от друга виднелись на траве темные полоски. Поле было расчерчено белыми полосами — должно быть, для футбола, и сначала я подумал, что темные полоски — это тоже разметка для какой-то игры, но, когда мы пролетали над ними, я увидел, что это лежат дети. К этому времени на террасах стали взрываться бомбы, иные — под самыми стенами города, но мужчина и женщина продолжали неподвижно стоять, и ни один ребенок не шевельнулся. Наверно, мужчина и женщина считали, что дети испугаются, если они тоже лягут рядом с ними на землю. Взрывы раздавались все ближе, и дети сжимались в комочки и в своей черной школьной форме казались шариками из сажи, разбросанными по яркой зелени травы.
Очередная серия бомб была уже в воздухе, и я начал молить бога о том, чтобы они каким-то чудом не долетели до земли. Дети на футбольном поле, должно быть, очень верили своим учителям, потому что, несмотря на грохот, который к тому времени, наверно, был уже очень сильным и страшным, никто из них не сорвался с места; они оставались лежать там, где им велели, — на траве, и это было правильно, потому что куда безопаснее находиться под открытым небом, чем сидеть под школьной партой, где можно оказаться погребенным под рухнувшими балками и камнями или сгореть заживо.
Это воспоминание о мужестве учителей и мужестве детей до сих пор живо во мне. Если бы только они посмотрели вверх, они могли бы заметить черные точки, пунктиром падавшие с неба, могли бы вскочить и убежать на другой край поля. Но они продолжали лежать на своих местах, уткнувшись лицом в землю, и не шелохнулись, даже когда первая бомба взорвалась рядом с ними, а потом вторая и третья, и зеленая трава, и земля, и огонь взлетели ввысь вместе с маленькими черными шариками.
Солдат обязан выполнять свой долг, и я свой долг выполнил. И думается, не страдал бы так, если бы не тог мальчик. Когда все бомбы были сброшены, я увидел мальчика; он бежал по полю — туда, где, видимо, стояли школьные ворота, и одежда его была в огне — мальчик горел. Хотя мы поднялись уже довольно высоко, я все же разглядел, что он держит в руках что-то белое, и мне показалось почему-то очень важным узнать, что же он держит. Чем мог так дорожить мальчик, что он прижимал к груди, хотя и горел? Я просыпаюсь иной раз среди ночи оттого, что кричу: «Брось это, брось!» — и машу руками, пытаясь затушить огонь на его горящей одежде.
За воротами школы шла широкая улица, на ней не было ни души, и потому за мальчиком следить было нетрудно. За ним просто невозможно было не следить. Улица круто шла в гору, но, вместо того чтобы побежать вниз, он побежал вверх — я догадался, что он, видно, хотел добраться домой, к кому-то, кто мог бы помочь ему. Но убежал он недалеко. Сделав всего несколько шагов, он упал на колени и, казалось, долго стоял так, хотя на самом-то деле, наверно, очень недолго — какую-нибудь минуту, не больше, — а потом упал ничком прямо на камни мостовой; и, когда он упал, белый предмет, который он держал, выскользнул из его пальцев и покатился, подпрыгивая, вниз по крутой улице. Это был футбольный мяч — он долго еще подпрыгивал и катился после того, как мальчик уже сгорел, а мы полетели прочь, спасаясь от дыма и пламени, столбом поднимавшихся над городом. И этот белый мяч еще долго стоял у меня перед глазами, как стоит перед глазами солнце, когда ты посмотришь на него, а потом закроешь глаза. Наконец все исчезло — мы набрали высоту и полетели, держа курс назад, в Африку.
— Ну что ж. программа на сегодняшний день выполнена, — сказал капитан Рэмпи.
Тень нашего самолета перепрыгивала с одного зеленого холма на другой; горящий город, похожий на пылающую корону, остался позади.
— Знаете, что я вам скажу, — заметил Марвелл. — Не плохо мы поработали.
Это были последние слова, которые я слышал на «Одессе-дарлинг». Что было потом, не помню, хотя, должно быть, я проделал все, что требуется, чтобы отделиться от самолета, а это не менее сложно, чем младенцу отделиться от чрева матери, не запутавшись в пуповине. Не помню ни того, как я шагнул за порог бомбового отсека, ни как рванул кольцо парашюта, потому что делал я это бессознательно. Пришел я в себя, когда рядом подо мной уже была земля; закатное солнце освещало белый нейлон парашюта, на котором я болтался, точно подвеска на шелковом фонарике, и, должно быть, солнце повинно в том, что жителям Санта-Виттории я показался сверкающей звездой пли знамением грядущих перемен, появившимся в вечернем небе намного южнее, чем я на самом деле был.
