— Это будет такая встреча… — заранее радовался ты, — кто сказал, что они друг друга терпеть не могут? Тем более, кое-что общее у них уже есть.

Когда дело касалось меня, ты готов был идти напролом. Впрочем, шесть лет спустя обед все же состоялся. Правда, Сартр уже умер, ты принялся расхваливать его Дорман, она приняла тебя за безумца и сразу прониклась симпатией.

— Вы впервые работаете вместе?

— Да что вы, нет, конечно! — воскликнул ты.

Это было после премьеры «За закрытыми дверями». Анна де ла Валет, бойкая репортерша с Радио Монте-Карло — та, что прославилась, уговорив преступника в аэропорту Ниццы отпустить заложников, — брала у нас интервью за кулисами после отгремевших оваций. Спектакль никто не снимал, и я не знаю, что там на самом деле получилось, но весь лицей пришел нас поддержать, и обстановка напоминала скорее стадион, а не театр.

Я вывел на поклон всю мою техническую команду, и журналистка приняла тебя за декоратора-постановщика. Впервые в жизни ты тянул одеяло на себя; обычно это я пользовался твоей известностью.

— Напомним нашим слушателям, что Рене ван Ковеларт — известный всей Ницце адвокат, но вдобавок мэтр оказался отцом и помощником юного режиссера. Так когда же сложился этот творческий союз?

Мы с улыбкой переглянулись, я открыл было рот, но ты ответил за меня:

— Ему было два или три месяца, точно не помню.

И ты рассказал, что в детстве у меня была аллергия на материнское молоко, а тебе артроз мешал спать, и в пять утра кормил меня ты. Вместе с молочной смесью и фосфатином ты потчевал меня историями, благодаря которым мне потом и захотелось стать писателем. Если верить тебе, я не только слушал и все понимал, но и смеялся, где положено.

Ты, конечно, по привычке приукрасил историю нашей дружбы, хотя кое-какие воспоминания об этих годах сохранились и у меня: так, однажды, я огорошил тебя вопросом, почему утром ты называешь меня «господин Председатель». Ты смутился и покраснел. Просто забавных историй и сказок о волосатых феях или зачарованных людоедах-вегетарианцах тебе было мало — ты оттачивал на мне свои речи в суде. Мое воображение кормилось дивными поучительными историями вроде этой: «Господин председатель, мой многоуважаемый собрат забывает, что два вышеупомянутых участка до момента раздела принадлежали одному собственнику, вследствие чего мой клиент не обязан подтверждать сервитут фактом пользования землей на протяжении тридцати лет». Конечно, мне нравилось, как это звучит. Приятно было отвлечься от вечных женских «ути-пути». Ты размахивал руками, попадал рукавами в мою тарелку, каша летала в меня, и я хохотал.

— Значит, ваш сын был развит не по годам? — спросила Анна де ла Валет.

— Это как посмотреть, — ответил ты, дружески ткнув меня кулаком в плечо.

Действительно, заговорил я в полгода, а пошел только в полтора. Ты считал, что причина в тебе, и явно этим гордился, ведь и здесь я тебе подражал: бойко болтал, но не желал вставать на ноги. На прогулке в парке я категорически отказывался вылезать из коляски. Мимо ковыляли карапузы еще младше меня, а я тыкал в них пальцем: «Смотри, какие они смешные, мам». Ты тоже часто падал, мог сверзиться с лестницы у Дворца правосудия, «опять нога подвела» — а я думал, ты так шутишь, передразниваешь малышей из парка, чьи нелепые падения отбивали у меня охоту сделать первые шаги. Детская коляска потихоньку превращалась в инвалидное кресло. Родня переживала, педиатр бил тревогу.

— Замечательная история, мэтр, спасибо, что поговорили с нами о новой постановке «За закрытыми дверями», надеюсь, гастроли тоже пройдут удачно.

Я был поражен. Интервью закончилось, а я не смог и слова вставить ни о Сартре, ни об актерах, ни о режиссерской концепции. Слушатели радио Монте-Карло теперь знали, как меня в детстве кормили, на чем катали. И ты очень собой гордился. Правда, всего не успел рассказать и поймал репортершу на лестнице, чтобы продолжить — без микрофона про педиатра: тот все больше сомневался, смогу ли я вообще ходить, и ты встал на мою защиту:

— Доктор, он ходит — мысленно. Он готовится. Он и говорить сразу начал фразами. Встанет на ноги и сразу пробежит стометровку. Верно, малыш?

— Вопрос серьезный, мэтр, мне не до шуток, — укорил тебя педиатр.

— А я и не шучу. Покажи-ка ему, Дидье.

Уж не знаю, сам ли я это запомнил или слышал потом от доктора Рэбоди, милого печального человека, которого принимал за обожравшегося людоеда — у него в кабинете стояло с десяток больших старых пустых колыбелей. Но в ушах у меня до сих пор звучит твой голос, полный тревоги и непоколебимого оптимизма. Ну разве я мог тебя подвести, уронить твой престиж в глазах доктора?

Я встал и пошел.

Через семнадцать лет после этого «спуска на ноги» твое несокрушимое доверие спасет меня от другой формы паралича. От нервной депрессии, покорности судьбе, от полной капитуляции.

Но не будем торопить события. Всерьез мысли о самоубийстве посещали меня в девять лет и в восемнадцать — любовные терзания я в расчет не принимаю. В первый раз ты не особенно вмешивался, во второй — наоборот, был очень активен, но в обоих случаях помог мне именно ты.

Летом 1969 года — когда ты почти не ходил, в твоих глазах читалась обреченность, и были отвергнуты в двадцать пятый раз два моих первых романа — ты повез маму, бабушку с дедушкой и меня обедать в рыбный ресторан на мыс Камарат. Мы праздновали годовщину вашей свадьбы, я старался держать себя в руках, но хотелось одного — утопиться в море. Меня убивало унизительное ожидание ответа от издателей, в котором почти всегда я читал одну и ту же стандартную фразу: мол, роман не вписывается ни в одну из их серий. Если письмо носило более личный характер, тон его был вызывающе оскорбительным. Последней каплей оказалось послание из редакции «Галлимара», в котором мой стиль назывался «неудобоваримой смесью из детских глупостей, впрочем, извинительных для столь юного автора, и самых избитых клише из детективов». Вот гады! Я вынашивал план мести: представлял, как умру, а мой дед напишет передовицу в «Нис-Матен» («Девятилетний писатель покончил жизнь самоубийством по вине парижского издателя») — и тут в мой суп приземлились щипцы для омара.

Я кинул злобный взгляд на людей за соседним столиком: сидевшая напротив двух верзил старуха теперь орудовала щипцами для колки орехов.

— Ешь аккуратней, — раздраженно сказала мама, глядя на мою забрызганную рубашку.

— Это не я виноват, это вон та бабка запулила в меня щипцами, скажи ей, пап!

Ты сидел как раз лицом к тому самому столику. Внезапно ты побледнел, вилка замерла на полпути ко рту.

— Знаешь, кто это? — спросил ты чуть слышно.

Я снова обернулся. Увидел лишь широкополую черную шляпу, остальное скрывали спины телохранителей.

— Грета Гарбо, — только и смог выдавить ты, заикаясь, дрожащими губами.

— Только этого не хватало, — вздохнула мама.

Таким я тебя еще не видел. Конечно, ты всегда боготворил эту шведскую кинодиву, называл ее богиней и водил меня в синематеку Ниццы смотреть «Безрадостный переулок» [51]и «Королеву Христину». [52]Я уважал твои чувства, но не слишком любил таких загадочных и холодных женщин, мне больше нравилась Дайана Ригг в «Мстителях». [53]

Ты не мог глаз оторвать от актрисы, судорожно вдавливая гренок в соус айоли.

— Иди, — шепотом сказал ты.

— Куда?

— Отнеси ей щипцы.

Прилив рыцарской гордости мгновенно развеял мою депрессию. Ты возложил на меня миссию. Назначил доверенным лицом, посланником к женщине твоей мечты. Осознавая всю важность такого поручения, я выловил щипцы из супа, где они лежали рядом с куском мероу и ломтиком картофеля, встал, выпятил грудь и пошел.

— Здравствуйте, мадам Гарбо.

Увидев у меня в руках острый предмет, телохранители вскочили, чтобы заслонить хозяйку, но мои габариты их успокоили, и револьверы остались в кобуре. Огромная шляпа качнулась назад, открыв моему взору несколько сантиметров морщин вокруг огромных черных очков. Я выразил ей свое почтение и стал объяснять, в чем дело. Вышло длинновато. Один верзила переводил. Шляпа с очками молча кивнула и снова принялась за омара. Телохранители опять уселись за стол, потеряв ко мне интерес.