Я чуть-чуть подождал, глядя, как звезда препарирует ракообразное. Потом положил щипцы на стол и вернулся обратно.

— Ну что?

Ты смотрел на меня, сгорая от нетерпения, ну просто ребенок, который ждет у елки своего подарка.

— Что она сказала?

Я нервно сглотнул. Разве можно было так тебя разочаровать, так обмануть твои ожидания, подсунув пустую обертку? Я стал импровизировать:

— Ну, извинилась, сказала, что не нарочно, а я сказал, что ты ее большой поклонник, и что мы смотрели все ее фильмы, она сказала: — надо же, как мило.

Я замолчал.

— А дальше?

Твой восторг вернул мне радость жизни. И я забыл о неудачах, о планах свести счеты с жизнью, о твоей равнодушной богине. Надо было врать дальше — ведь ты ждал продолжения.

— Она спросила, чем я занимаюсь, я говорю — пишу, я — писатель, ну, она и спрашивает, пишу ли я пьесы, я ей — да…

Ты захлопал в ладоши, призывая в свидетели маму, которая лишь подняла глаза к небу.

— А она что?

Тебе хотелось чуда, и я пустился во все тяжкие.

— Сказала: «Какая удача, я как раз ищу пьесу, если у вас найдется для меня роль, пришлите мне текст».

— Куда?

Ты вскочил, вцепившись мне в руку. И тут я спасовал.

— Как, ты не взял у нее адрес? — накинулся ты на меня.

— Пустяки, я найду, — заверил тебя дедушка Жорж. Он набирал светскую хронику в «Нис-Матен» и знал все и обо всех приезжавших на Лазурный берег.

— Какая она вблизи?

— Ничего, симпатичная.

— Ешьте, а то остынет, — вмешалась мама.

Ты ошалело смотрел на меня и качал головой. Что тебя так потрясло — мое общение с твоим кумиром или мое умение лгать? Это осталось загадкой, да и пусть: может ты и не сразу клюнул на мои выдумки, но все же клюнул. Вскоре вся Ницца узнала, что богиня заказала мне пьесу, деваться было некуда, я взялся ее писать. К тому же, тот виртуальный заказ прогнал тоску прочь и вернул веру в удачу.

Я решил написать трагедию в стихах, заперся с фотографией Гарбо и словарем рифм и в поте лица считал на пальцах стопы, чтобы выдержать размер. То была история о мальчике-сироте, которого кинозвезда облила в ресторане рыбной похлебкой, а потом полюбила, несмотря на разницу в возрасте, и решила спасти от лейкемии, отдав ему свою кровь. Не помню, почему, но пьеса называлась «Зовите меня Виктор», наверное, по имени главного героя. Я читал тебе сцену за сценой, ты подавал реплики, декламировал завывающим голосом мои вирши, исправлял медицинскую лексику, разбавлял трагизм юмором.

— Она будет в восторге, — радовался ты.

Я рассказал о нашей пьесе крестному, который некогда имел счастье отужинать с актрисой в эпоху ее славы. Мне казалось, Гарбо благосклоннее отнесется к пьесе, если получит ее из рук старого знакомого. Анри не проявил никакого энтузиазма и в два счета разделался с моей мечтой: его подруга Грета давным-давно удалилась от мира и в театре больше не играет. И добавил, желая меня утешить, что богиня совсем вышла в тираж.

Я скрыл от тебя эту жестокую правду, чтобы надежда услышать наши стихи из уст Гарбо согревала тебя, пока тебе будут «пилить» бедро.

Кое-кто, возможно, решит, что я чересчур усложнял себе жизнь, надеясь облегчить ее тебе. Просто больше всего на свете я боялся разочаровать тебя. Ты был продавцом чудес, а меня выбрал поставщиком, и я никак не мог обмануть оказанное мне доверие.

Прошло девять лет и три месяца после моей «беседы» с Гретой Гарбо, был вторник, мы сидели за импровизированным обедом в кабинете. Я тогда изучал современную литературу на подготовительных курсах «Эколь нормаль» при лицее Массена, откуда до твоей конторы в Старой Ницце было рукой подать, а поскольку ты экономил время и обедал, не выходя с работы, я пользовался случаем перекусить с тобой, а не в столовой.

До этого целый год я посвятил зубрежке на фоне любовных переживаний, курсы грезились мне раем земным: никакой программы, только великие профессора, потихоньку приобщающие нас к культуре. Вместо этого я попал в военный лагерь с припадочными зубрилами и нервными учителями, которые с нетерпением смотрели на часы, стоило ученику задать вопрос. Нормальные человеческие отношения у меня сложились только с чудаковатым философом, который всегда ходил в белой рубашке, волосы его были идеально зачесаны, и под псевдонимом он публиковал эротические стихи.

— Бегите! — воскликнул он и скорчил жуткую гримасу, узнав, что здесь я собираюсь обогатиться духовно. — Бегите, несчастный, вы тут погибните, и нас за собой потяните!

На курсы стоило ходить исключительно ради его лекций, но этот верный последователь Ницше сам указал мне на дверь. Да только куда податься? В наш университет? Ты так мечтал, чтобы я занимался литературой, что счел бы мое бегство личным поражением. Или в Париж — устраивать голодовки в издательствах? Только так я мог привлечь к себе внимание этих «торговцев бумагой», которые возвращали мне рукописи, не читая — восемь раз из десяти приклеенный к конверту волосок оставался нетронутым. Невозможно ходить на курсы и при этом, как минимум четыре часа в день работать над новым романом, а если не отдаваться делу всей душой, ничего путного не выйдет.

Что же делать? Ловить журавля в небе или ухватить покрепче синицу? Журавль высоко — не дотянуться, но и синица такая зачем? В свои неполные восемнадцать я строил из себя победителя, а сам давно смирился с ролью неудачника. В любви не везет, в душе пустота, на губах — герпес, лицо похоже на пиццу, я держался только благодаря тебе — ты в меня верил. Вот я и врал тебе. Постоянно. За обедом у тебя в кабинете ты забывал про бутерброд с ветчиной, слушая мои захватывающие рассказы об учебе на курсах. Еще я хвастался, что издательства «Сей» и «Альбен Мишель» дерутся за право напечатать мою первую книгу, — так оно и будет, два года спустя.

Изо всех сил скрывая свое отчаяние, я отвлекал тебя ложной дилеммой — мы без конца обсуждали достоинства двух издательств, в одном из которых в те времена печатали лишь увенчанных премиями писателей, чьи книги продавались с переменным успехом, другое делало ставку на коммерческие книги и подвергалось постоянным нападкам критиков. Мы никак не могли сделать выбор, а я тянул время, надеясь, что мое вранье окажется пророческим. Наверное, я хорошо играл свою роль, но ты свою еще лучше.

Все это продолжалось до тех пор, пока не настало время сдавать невыполненные домашние задания. Тут-то я и раскололся. Пересказывая тебе беседу с Аленом Рене — он якобы позвонил и предложил снять фильм по моему роману, если я напишу сценарий до выхода книги (отличный способ повременить с выбором несуществующего издателя), — я вдруг разрыдался. Ты поспешно проглотил кусок бутерброда.

— Что с тобой?

Отступать было некуда. Со мной, говорю, все плохо, нет больше сил разрываться, я попусту трачу время на курсах, и хотя этот путь надежен, он не для меня, лучше уж сигануть в пропасть, чем зайти в тупик.

— Так сигай, в чем же дело? Раз тебе так плохо на курсах, бросай сейчас же. Маме я все объясню. Даже ради нашего спокойствия не стоит учиться тому, к чему душа не лежит, и трепать нервы издателям.

Ты говорил с такой искренностью, с такой теплотой, что я решил идти до конца:

— Папа… Я немного приврал. У меня пока нет издателя.

Нимало не растерявшись, ты продолжил, как защитник в суде:

— И что это меняет? Тем более нужно бросать. В лицее Массена издателя не найдешь.

Тут зазвонил телефон. Это крестный. Мой амбициозный план поступления в «Эколь нормаль» очень льстил его самолюбию, поэтому он время от времени справлялся, как идут мои дела.

— Главное, чтобы он не пугался, Рене. Только вчера я рассказывал принцессе Грейс, как преподаватели стращают учеников: «Сегодня вас тридцать — а через десять дней будет пятнадцать». Если не удержится в обойме, все труды пойдут прахом.

— Ты только не переживай, Анри. Дидье понял, что уровень педагогов не так уж высок, да и работают они спустя рукава. Он бы, конечно, поучился там, чтобы нас порадовать, но ничего не получится. Издательство «Сей» предлагает ему контракт. Одна загвоздка — Роже Бастид хочет, чтобы он писал по две книги в год, какие тут курсы, придется ими пожертвовать. Ладно, я тебе перезвоню.