Черты его сильного лица были хорошо видны в беспощадном свете ясного ноябрьского утра. Вокруг глаз Саймона залегли глубокие морщины, которых месяц назад не было и в помине. Орлиный нос стал длиннее, отчего Саймон казался старше своих лет. Он смотрел на нее как слепой и продолжал мучить, гладя, лаская и сжимая ее бедра и ягодицы, пока Оливии не захотелось крикнуть, чтобы он овладел ею прямо здесь, на письменном столе, если хочет, пока она не сошла с ума.

Он нарочно мучил ее. Она поняла это по очертаниям его губ.

— Зачем, Саймон? — прошептала она. — Зачем?

— Почему бы и нет? — ответил он. — Это доставляет мне наслаждение. А тебе?

Он знал, что доставляет. Мучительное наслаждение. Но что он хотел доказать, заставляя ее признаться в этом? И что она хотела доказать ему?

— Как это может доставлять наслаждение? — страстно спросила она. — Я не мазохистка. Саймон, я думала, ты не хотел…

— О, я хотел, — тихо сказал он. Какой мужчина не захотел бы? К несчастью, я не хочу играть роль племенного жеребца. Несмотря на твой сексуальный хвостик.

Оливия застонала, когда пальцы Саймона выбили многозначительную дробь на соответствующей части ее тела. А когда они двинулись к внутренней части бедра, она не вынесла этого и вырвалась из его объятий.

— Из этого ничего не выходит, правда? — прошептала она, привалившись спиной к двери и пытаясь справиться с дыханием.

— Из чего?

— Из нашего брака…

— О, не знаю. Как по-твоему, что мы должны сделать, чтобы придать ему пикантность?

Так беззаботно, так насмешливо, так небрежно… Оливии захотелось вцепиться ему ногтями в лицо.

— Слишком поздно, — холодно сказала она. — Мы дали клятву в церкви, и я обещала…

— Ты обещала "иметь и хранить". С того дня и до конца жизни, — ответил Саймон. — Ты ждешь, что я освобожу тебя от этого обещания?

Невыносимая боль сжала грудь Оливии. Неужели она ждала освобождения?

— А ты бы освободил меня? — спросила она.

— Я этого не сказал.

— Нет. Но если бы сказал, я… — Она подняла дрожащую руку и отвела пышную прядь волос, упавшую ей на глаза. Если бы он сказал, что тогда? — Саймон, чего ты от меня ждешь? — спросила она. — Мы женаты всего два месяца, но… — Ее голос неожиданно дрогнул. — Я прожила с Дэном семь лет. Если бы он не умер, я прожила бы с ним всю жизнь.

Едкий туман, стоявший перед глазами, не помешал ей заметить первое чувство, отразившееся на лице Саймона с тех пор, как они вошли в кабинет. Но она не могла назвать это чувством. То была его тень, едва заметное сокращение мышц. А затем он снова овладел своим лицом.

У Оливии больше не было сил. Если бы она попыталась заговорить, то просто разревелась бы. Все еще сжимая в руках отчет Саймона, она резко повернулась и нетвердым шагом вышла из комнаты.

Ей показалось, что сзади негромко прозвучало:

— Оливия, вернись. Я не закончил.

Все, с нее хватит. Не обращая внимания на эти слова, она быстро вышла в сад и наполнила легкие морозным воздухом.

Дождь. Холодный, настойчивый, отвесный. Та сторона Нью-Йорка, о которой предпочитают не говорить. Ни жаркого лета, ни холодной зимы. Только сырость и вечная тоска. Зак расплатился с таксистом, поднял воротник пальто и устремился под козырек, который прикрывал парадное Эмминого дома.

Она жила не в Гринвич-Виллидж. Саймон ошибся. Ее манхэттенская квартира выходила на Сентрал-парк и не имела ничего общего с живописно богемной берлогой, которую ожидал увидеть Зак.

Когда Саймон сказал, что Эмма работает в тех районах города, которых приличная публика всеми силами избегает, Кенту представилась убогая однокомнатная квартирка в каком-нибудь старом клоповнике. Но в старых клоповниках не бывает швейцаров в форме и лифтов с ярко начищенными медными ручками и сверкающими белыми дверьми.

Зак нажал кнопку семнадцатого этажа и приготовился плавно вознестись к небесам.

Не успела дверь закрыться, как в кабину лифта вошла молодая женщина с длинными светлыми волосами. Она тревожно, как затравленный зверек, посмотрела на Зака, словно боялась, что тот вот-вот накинется на нее. Он едва справился с искушением оскалить зубы и зарычать. То, что любой мужчина представляет собой потенциальную угрозу, давно стало атрибутом современной американской жизни. Эта мысль часто угнетала его. Осуждать девушку не приходилось. Здесь то и дело совершались ужасные преступления — впрочем, как и в любом другом большом городе.

Именно поэтому он и оказался здесь.

С того момента, как Саймон сказал ему, что к кузине дважды вызывали "скорую помощь", в голове у Зака было только одно: как можно скорее положить конец этой глупости, пока Эмму не убили. Кент не успел подумать о том, как это сделает и что заставило его очертя голову сорваться с места, бросив все срочные дела.

Блондинка вышла на десятом этаже, и дальнейший путь Зак проделал в гордом одиночестве.

Эмма, которой сообщили, что к ней поднимается мистер Кент, ждала его в холле. В джинсах и потрепанном сером свитере она казалась заморышем. На ее левой щеке красовался бледный синяк.

Зак поставил сумку на ковер. Эмма посмотрела на нее, а потом подняла глаза.

Судя по тому, как Эмма стягивала рукой ворот свитера, она явно нервничала. Если бы он дал выход гневу, от которого готов был взорваться, то только напугал бы ее и ничего не добился.

— Привет, — сказала Эмма, протягивая руку. — Рада тебя видеть. Проходи.

Зак не обратил внимания на этот официальный жест и поцеловал ее в щеку. Эмма вздрогнула, уставилась в пол и махнула рукой в сторону открытой двери.

Такого приема он не ожидал. Зак открыл рот, потом закрыл его и поднял сумку. Оказавшись внутри, он по привычке осмотрелся.

Ярко, оригинально и прозрачно. Похоже на Эмму. Большие мягкие диваны бирюзовой кожи, средних размеров телевизор, столики со стеклянными крышками на почти белом ковре. Светлые стены, несколько незамысловатых, но ярких акварелей. Слева под аркой виднелась небольшая бело-серая кухня.

Зак поставил сумку рядом с дверью. Вполне приличная комната. Однако что-то в ней смущало его. Спустя какое-то время он понял: здесь не было ничего личного и ничего постоянного. Ни свитера на спинке стула, ни журнала, ни книги, ни даже какой-нибудь вазочки на столе. Все здесь было стерильно чистым.

— Очень мило, — сказал он, засовывая руки в карманы брюк. — Я думал, ты живешь в каком-нибудь тараканьем гнезде.

— Я достаточно насмотрелась на тараканьи гнезда, — ответила Эмма, — так что не вижу причины жить в них.

— Вот и я тоже. Но судя по тому, как ты живешь в последнее время, я подумал, что пора положить этому конец.

— Почему это? — Эмма умело скрывала раздражение, но Зак слишком хорошо ее знал, чтобы обмануться. — Я получаю деньги за свою работу, — напомнила она, не слыша от него ответа. — Жалованье, конечно, не королевское, но достаточное, чтобы жить в приличном доме.

Зак кивнул.

— Вижу. Значит, дни ты проводишь в травмпунктах, а вечерами сидишь за спиной охранников в форме? Так? — Он говорил спокойным, ровным тоном. Эмма не должна была догадаться, что при виде синяка на ее щеке ему захотелось ломать мебель и крушить безупречно белые стены.

Он решил, что Эмме удалось справиться с раздражением. Улыбка девушки выглядела вполне естественной.

— Не совсем. Днем я обычно собираю материал для своих призывов. Иногда и вечером тоже. Может, присядешь?

Зак посмотрел на нее с нескрываемым осуждением и опустился на ближайший бирюзовый диван.

— Почему ты приехал? — спросила Эмма, стягивая свитер у горла.

Зак гадал, не придумать ли какой-нибудь убогий предлог, объяснявший его присутствие в городе, но в конце концов отказался от этой мысли. Лгать он предпочитал только в крайних случаях.

— Саймон сказал, что ты решила дать себя убить, — сказал он. — Я приехал убедиться, правда ли это.

— Ох… А если это так?