Если ребёнок вырос в Нью-Йорке, то никто бы не стал закрывать Нью-Йорк, не так ли? Или Бостон? Или даже Халловел, что на пути к Дельте? Но это был мой дом, где я играл в мяч, ходил в школу, в кино, в часовню два раза в год – на Рождество или на Пасху, где работал мой отец, где моя мать была активистом Ассоциации Офицерских Жен, где она сажала цветы и развешивала выстиранную одежду на верёвке позади дома. Как можно было бы подумать о закрытии всего этого?

  «Не волнуйся, Бен», - сказал мне отец.

  Но я всё равно волновался.

  Отец был прав. Дельту не закрыли, и всё в ней осталось по-старому.

  Он мне сказал: «Вот, видишь?» В его голосе проскользнула нотка еле заметного триумфа.

  Теперь я знаю то, о чём знал он, и о чём он не мог бы мне рассказать. Форт Дельта не мог быть закрыт, потому что был ещё Иннер Дельта. Кроме того, содержание Форта Дельта не имело никакого отношения к Особому Экономическому Постановлению, выдвинутому Отделом Обороны, и не подпадало под действие Президентского Декрета, основанного на «Утверждении к Исполнению». Об этом ничего не писалось на первых страницах газет и не упоминалось в речах, произнесённых конгрессменами в Вашингтоне. Иннер Дельта был ключом, хвостом, который вилял невидимой собакой, о которой никто не знал. Разве что несколько человек, среди которых был мой отец. И Иннер Дельта был причиной, по которой я чуть не отдал концы на том мосту, по которой пуля проделала туннель у меня в груди, и по которой я ночью во сне вижу плачущих детей.

  Другая открытка: Мой отец. Генерал, который не хочет, чтобы его называли генералом.

  Мой отец – патриот.

  Я видел его в униформе лишь раз, когда он вызвал меня к себе в кабинет. Его грудь была увешана орденами, он стоял позади стола, и в первый момент я его не узнал. И мне тогда показалось, что отца у меня не было вообще, что он перестал существовать, а на его месте был какой-нибудь актер, пожилой актер похожий на Грегори Пека из старого черно-белого телефильма. Он сказал: «Садись Бенджамин». Всё выглядело очень странно и формально, потому что он никогда меня так не назвал, и никогда прежде я не был у него в кабинете. Я мог почувствовать, как сердце у меня в груди забилось изо всех сил, словно китайский гонг, потому что должно было произойти нечто важное. Я что-то знал о его работе за исключением того, что держалось от всех в строгом секрете, и я, как и моя мать, предполагается, не задавал лишних вопросов. Я знал, однако, что у него была особенная работа, не такая как у всех других живущих и работающих на Форт Дельта. И что же я мог знать? Что-то случайно соскочившее с языка? Или что-то услышанное из его разговоров по телефону? Мой отец часто говорил своего рода шифром, часть которого со временем я для себя расшифровал. Например, иногда, говоря по телефону, он произносил слово: «Периферия». Через какое-то время, я понял, что это значит: «Я где-то рядом, близко, но не могу вслух сказать – где».

  Мне также была ясна природа его профессии, но не её детали. Психологическая теория вторжения и захвата – что бы это значило? Я как-то листал его старый университетский журнал, в котором он описывал какие-то свои теории, и хотя для меня всё это выглядело двусмысленно, я обратил внимание на предисловие, в котором он был представлен пионером в этой области, возможно, даже когда-нибудь удостоенным Нобелевской Премии. Чтобы сделать окончательный портрет, надо сказать, что мой отец был профессором Новоанглийского Бостонского Университета ещё до того, как он получил полномочия и забрал меня с матерью на Форт Дельта, мне тогда было лишь три года отроду.

  Как бы то ни было. Я сидел у него в кабинете, и он начал обращаться ко мне. Не говорить, а обращаться. Будто я был не его сын, а какой-то незнакомец, зачем-то вдруг ему понадобившийся. Я никак не связывал его кабинет с тем мостом и заложниками, пока он не начал говорить. И пока он говорил, я чувствовал, как капли пота скатываются вниз у меня из подмышки, словно маленькие холодные шарики. Но в то же самое время я был счастлив и возбуждён. Конечно, я был напуган, но всё равно счастлив, осознавая, что внезапно стал частью секретной жизни своего отца.

  С этой особенной открытки исчез кабинет отца.

  Назовём это амнезией.

  Эмоциональной амнезией, может быть.

  Или чем угодно, чего не пожелаете.

  Кто ты вообще такой, и какого чёрта заглядываешь ко мне через плечо, пока я это пишу?

  Я своей спиной чувствую твой взгляд, твоё ожидание момента, чтобы войти.

  Ты или кто там ещё?

  Как-то раз мне довелось читать самый короткий рассказ в мире, самый короткий из ужасных. Я не знаю, кто его написал.

  Это было что-то вроде того:

  Кто ещё может постучать в дверь?

  Когда он придёт – мой отец, на нём будет униформа? Проверка: Да… Нет… Не думаю…

  Смогу ли я посмотреть ему в глаза? Проверка: Да… Нет… Не думаю…

  Сможет ли он посмотреть мне в глаза? Проверка: Нет… Нет… Нет…

  Возможно, мне нужно в последний раз прогуляться на Бримлер-Бридж прежде, чем он придёт.

  И ощутить стремительное падение в никуда, чтобы ветер засвистел в туннеле, проделанном пулей у меня в груди, и в отверстии, что у меня в сердце. 

  Задачей Миробыло убить водителя.

  Без колебаний. Сразу же, как автобус въедет на мост. Каждый должен будет действовать чётко и без какой-либо задержки, так как захват автобуса был крайней мерой, и чья-либо внезапная смерть должна была стать фактом, а не вероятностью. Когда Миро взял в руки револьвер Арткина, то он почувствовал тяжесть в руке, хотя уже много раз он расстреливал игрушки из разных видов автоматического и неавтоматического оружия. Но мишени, как правило, были пластмассовыми или картонными. Теперь его мишенью должен был стать человек. Миро с трудом выпускал изо рта воздух, сжимая в руке потёртую рукоятку пистолета. Запах оружия, как и особенный липкий запах оружейного масла, щекотал ему ноздри, от которого он почти чихал.

  - Ты бледен, - усмехнулся Арткин.

  Как Миро и ожидал. Арткин всегда посмеивался над ним, и Миро каждый раз старался проглотить очередную насмешку без комментариев. Возможно, он вообще не был способен как-нибудь на это ответить. Его горло было сжато от напряжения. Он боялся того, что если он заговорит, то у него пересохнет во рту, или же наоборот, он захлебнётся собственной слюной.

  - У тебя всё получится, - уверил его Арткин, его голос внезапно стал мягче. Это был Арткин – жестоким в один момент и нежным в другой. И также, в присутствии Миро, на протяжении последних двух лет он хладнокровно убил уже троих. И вот, наконец, настал черёд Миро, чтобы последовать по стопам Арткина.

  Арткин улыбнулся. Но теперь его улыбка обозначала презрение:

  - В конце концов, тебе уже шестнадцать.

  Миро сделал всё, чтобы не показать свой гнев. Он сжал губы, туго напряг щёки. Он был разъярен оттого, что Арткину казалось, что убить неважно кого – водителя автобуса, например, ничего не стоит. И это беспокоило Миро. Или, возможно, Арткин снова смеялся над ним, чтобы не давать ему спуску, чтобы держать его на острие ножа. Что бы там ни было, Миро не на шутку разозлился. Он уже был не ребёнком. И его беспокоило то, что кому-то снова придётся умереть. От его рук никто ещё не погиб, и он ждал такой возможности уже четыре или даже пять лет. И у него не было другого способа оправдать своё существование, сделать свою жизнь значимей, чем она была раньше? Его брат Эниел умер слишком рано, так и не доведя дело до конца. Нет, Миро ничего не боялся, собравшись принести кому-то смерть – его волновало лишь то, что он не сможет это сделать профессионально.