Развернув полоски, оставленные Ламбером в картонной коробке, которую ему передал молодой человек в черной кожаной одежде, мы убедились, что там не содержится никаких сведений о жизни в сетях – лишь пустые слова, машинальные фразы да городские пословицы, соединенные тысячей и одним способом.

В 5-м реестре есть четкая приписка, редактор должен всегда ее учитывать, перед тем как обобщать свои наблюдения, поскольку ускорение, обусловленное перекрещиванием углов, под которыми выстраивается зрение, неизбежно вызывает поток притягивающей энергии, коего следует остерегаться. И мы как раз узнаем из письма, оставленного для нас на аналое, что скоро нам вручат связку ключей, аналогичную той, с помощью которой Ламбер переходит из одного мира в другой. Вопрос: который из двух он унес? Вывод: если нам дадут ключи, мы повесим их на гвоздь на самой высокой чердачной балке.

Вот уже неделю сплю я на кровати Ламбера и каждую ночь вижу один и тот же кошмар. Наверное, все дело в простынях, ведь как только я скользну в постель, стоит мне пошевелиться, они шелестят, будто целлулоид. Из мглистого театра моих гипнагогических видений возникает исполинский череп, и в его глазницах копошатся тысячи микроскопических редакторов. Образуя концентрическую колонну, они мерным шагом движутся в глубь тоннеля, заткнутого глазом, который на них пристально смотрит. По мере их приближения с реестрами в руках колонна начинает топтаться на месте и воспламеняется. От этого человеческого фитиля, чей конец скручивается и сгорает, словно бумажная тряпка, остается лишь гора пепла, тотчас развеиваемая ветром. За спиной я чувствую напирающую колонну, а перед собой вижу расширяющийся зрачок, тело мое вспыхивает, и я просыпаюсь в холодном поту, с одышкой.

Тогда я вскакиваю со смятой постели, подхожу к открытому окну и смотрю на улицу в желтом свете фонарей. В стекле я замечаю увеличенный зрачок, и мне кажется, будто кошмар оживает вновь. Вот почему каждую ночь я брожу, подобно Ламберу, взад и вперед по чердаку в ожидании рассвета.

День, которого я ждал, как раз уже прошел, и именно в это время мы доедаем обед, поданный в подвале с нишами. Дверь 12-й сдвигается, и входит старик в своем плаще из перьев. Он напевает куплет по-английски:

Он пришел не один. С ним отвратительный лысый карлик со струпьями на черепе и экземой на лице и руках.

– Это сокращение необходимо, – говорит старик без лишних слов, – продолжим наш разговор с того места, где мы его прервали. Этот молодой человек – мой сын, не обращайте на него внимания: он глухонемой.

Затем он спрашивает меня, как продвигается реестр, и протягивает мне связку ключей.

– Отныне вы можете, если пожелаете, делать покупки снаружи и сами готовить себе еду. Впрочем, вы не обязаны это делать, поскольку я должен вас обслуживать, как указано в условиях договора.

– Какого договора?

– О найме. Я чищу кастрюли в обмен на крышу над головой.

– И давно вы здесь живете?

– Примерно три тысячи лет, – серьезно отвечает он.

После этих слов он приглашает меня проследовать за ним в 12-ю трубу, пока его сын соберет и помоет тарелки. Старик утверждает, что нас ждет Ламбер и он хочет мне что-то показать. Мы перепрыгиваем через металлический диск, а затем поднимаемся к сундуку, чьи стенки оплетены ивняком. Очутившись посреди своего бедлама, старик увлекает меня к столу, на котором я замечаю двенадцать черных коробок: каждая – с глазком. Он приглашает меня сесть, вручает мне первую и велит заглянуть внутрь. Я приподнимаю коробку, которая кажется необычайно легкой, и у меня появляется чувство, будто, стоит ее отпустить, она вылетит у меня из пальцев. Тем не менее я припадаю к ней глазом, стремясь увидеть, что внутри, и замечаю крошечного человечка, сидящего на дне. Я слегка наклоняю предмет набок, существо делает вид, будто желает выпрямиться, потом спотыкается и катится к переборке. Я снова трясу коробку, человечек показывает в отверстие кулак. Старик передает мне одну за другой десять коробок, и во всех заперты разные человечки. В одиннадцатой находится Ламбер. На нем рабочая спецовка, в которой он был последний раз. Я спрашиваю старика, какой демонический дух заключил их там, и он с улыбкой отвечает:

– Их собственный. Вы увидели всего лишь образ их исчезновения. Хотите посмотреть теперь двенадцатую?

– Это моя, не так ли?

– Да.

Старик протягивает мне двенадцатую коробку, я хватаю ее.

– Вы не решаетесь заглянуть…

– Верно.

– Я вас понимаю.

– В этой коробке будущее?

– Нет, только настоящее.

– Значит, если когда-нибудь я увижу себя мертвым, заглянув внутрь, я тотчас умру, не так ли?

– Именно.

Лицо старика лучится игривой иронией.

– Многие пасуют перед испытанием и возвращаются, чтобы спросить у зеркала…

– Зеркала на чердаке?

Он снова улыбается:

– Все становится зеркалом, как только покажется смерть. Вы разве не видели неподвижный камень, проезжающий автомобиль, чужое лицо, отступающую тень?

– Я не знал, что такое возможно…

– Вы пытаетесь выиграть время.

Потом он поворачивается к саду и, с минуту подумав, продолжает:

– Если вы когда-нибудь умрете, я сам вырою вам могилу. Есть места и неприветливее, уверяю вас…

– Эта коробка, например.

– Игра стоит свеч.

– Ну что ж, ладно.

Старик усаживается в кресло из резного дерева, украшенное фигурками животных, и с безразличием на меня смотрит. Я подношу коробку к глазам и заглядываю внутрь. С этой минуты, если я умру, рассказ резко прервется или, наоборот, продолжится путешествием мертвеца, основы которого мы сможем почерпнуть в каком-нибудь эзотерическом сочинении. Но поскольку эта альтернатива нам кажется неприемлемой, я не умираю и, повернувшись к старику, говорю:

– Но ведь человек, сидящий в этой коробке, – вы сами!

И возвращаю ему предмет.

– Нет-нет, – настаивает старик. – Речь о вас. Я – лишь срок вашего будущего.

Он берет меня за руку и подводит к большому зеркалу, стоящему рядом со шкафом.

– Хорошенько рассмотрите наши отражения, видите – мы почти одного роста…

Он приставляет палец к нашей щеке:

– Она еще ввалится, потом согнется крючком нос, осядут надбровные дуги. Смотрите, как отросли ваши волосы, они вам ниспадают на плечи, смотрите, как они поседели. Руки и ноги тоже похудеют, спина ссутулится, походка изменится. Будучи холериком, вы опирались на всю ступню; став скептиком, будете ходить на цыпочках. Когда существа движутся, они преображаются. Неведомо для себя вы всегда шли навстречу мне. Даже не сомневайтесь в этом…

– Я вижу, вы пытаетесь свести меня с ума. Если вы и правда мое будущее, значит, я – ничто!

– Но я же никогда не говорил, что являюсь вашим будущим! Сроком, лишь его сроком. Вы слишком последовательны. Не могли бы вы хоть раз отказаться от рассуждений?

В этот миг нас охватывает головокружение, и, пока пелена опускается нам на глаза, земля словно бы расступается. Мы задыхаемся от ускоряющегося падения и, часто хлопая ресницами, вновь оказываемся в кровати Ламбера. Со вспотевшим лбом мы сторожим тишину, словно в ней должно прозвучать какое-то предложение, затем вынимаем из кармана комбинезона электрический фонарик и возвращаемся на чердак. Там я подхожу к венецианскому зеркалу, куда направляю световой луч; шахтер рассматривает себя, убеждаясь, что избавился от кошмара, но его сердце во второй раз падает, поскольку человек, идущий к нему, нацеливая фонарик на зеркало, – этот человек, чьи жесты синхронны с его собственными, – вне всяких сомнений, может оказаться братом-близнецом того, кто прячется в 12-м сундуке, на сорок метров ниже!