— Вид у вас довольный, мистер Фабиан.

— Называй меня Гарри. Да, я доволен. У меня неплохо идут дела. Скоро у меня появятся настоящие деньги. Через неделю-другую я собираюсь отправиться в Монте-Карло.

— О, вот это здорово!

— К такому быстро привыкаешь.

— А вы часто там бываете?

— Мм… Два-три раза в год. Приходится ездить по делам. Удовольствия никакого. Я просто делаю то, что должен сделать, немножко играю в казино, а потом возвращаюсь домой.

— Наверное, это чрезвычайно увлекательно. А вы много выигрываете?

— Прилично. Меня прозвали «Везунчик».

— А вы и есть везунчик.

— Нет, Хелен, это не так, клянусь Богом, это не так. Я очень одинок.

— Вы? Одиноки? Но у вас наверняка тысячи друзей…

— Хелен, у меня нет ни единого друга на всем свете! Знакомых у меня миллион, это верно. И в душе я наивный ребенок — всегда протягиваю людям руку помощи. «Одолжи мне пятерку, Гарри», «Мне надо платить по счетам, одолжи мне четвертак, Гарри» и так далее. И я никогда не говорю «нет». Но я спрашиваю себя: «Если у тебя не будет ни гроша за душой, куда они исчезнут, так называемые друзья?» Мне это до смерти надоело. Да, я знаю, как заколачивать деньги, это верно. Но знаешь ли ты, чего бы мне сейчас хотелось?

— Чего?

— Найти хорошую женщину, купить уютный домик с симпатичной мебелью и осесть, зажить в тишине и покое. Ты можешь решить, что я сошел с ума, и тем не менее это правда.

Фабиан знал: этот метод всегда действовал безотказно.

— Ну почему же? — мягко проговорила Хелен. Она представила себя в домашнем платье в цветочек, восседающей за чашкой чая в гостиной — точной копии витрины магазина «Хилз». [30]На безымянном пальце ее левой руки красовалось платиновое колечко с большим бриллиантом. Фабиан улыбался ей, держа в руке конусообразную чашку с чаем. За его спиной из-за приоткрытых створчатых дверей выглядывало пианино, заваленное листами нотной бумаги, испещренными точечками и закорючками. «…Гарри, дорогой, какой это, должно быть, тяжкий труд!» — «И не говори, милая. Я только что написал песню века. У тебя будет норковая шубка и „Бентли“». — «О, Гарри!..»

— О чем ты задумалась? — спросил Фабиан.

— Так, ни о чем.

— Потанцуем?

— Погодите минутку. Давайте еще поговорим. — Она перевела взгляд с Фабиана на Адама. На Фабиане был новенький летний костюм серого цвета, светло-серые сорочка, галстук и носки. Он был похож на манекен в витрине магазина одежды: слишком гладкий и чистенький и потому нереальный. Мальчишки, стоя у витрины, таращатся на него, тихонько вздыхая и давая себе клятву, что когда они разбогатеют, то непременно станут одеваться точно так же. Могучая спина Адама распирала обтягивающую ткань белого пиджака. Прядь волос упала ему на лоб, пока он пробирался к столику, держа в руке поднос.

Хелен подумала: «Адам мне нравится, но он человек, лишенный всяких амбиций. Если он даже и преуспеет в искусстве — хотя вряд ли ему это удастся, — он останется обычной рабочей лошадкой… А я наверняка смогу найти такого мужчину, как Фабиан, стоит только протянуть руку…»

Она бросила взгляд на руки Фабиана: белые, мягкие, с тщательно ухоженными ногтями. И подумала: «Вот руки художника. В худшем случае они слегка запачкаются чернилами. Адам будет расхаживать по дому в драном свитере. А руки у него и сейчас уже как у чернорабочего».

— У вас красивые руки, — сказала она.

Фабиану была присуща склонность к пафосу, свойственная любому мужчине, который живет за чужой счет. Он умел картинно распахнуть глаза, приняв вид умирающей птички; женские сердца в таком случае обычно преисполнялись жалостью и желанием приласкать его.

Так он и поступил.

— О да, — сказал он, — у меня красивые руки. У меня много красивых вещей. Но у меня нет самого главного — любящего человека. Знаешь, Хелен, я бы мог влюбиться в тебя.

— О, что вы, не надо так шутить.

— А я и не шучу. Я думаю, что ты чудесная девушка.

— Что во мне такого чудесного?

— Все. Ты красива, умна… Боже, как бы я хотел всегда быть с тобой! Правда, это было бы здорово? Только ты и я. Мы могли бы путешествовать вдвоем: круизы, дансинги, Париж, Нью-Йорк… Черт, ты только представь: мы с тобой рука об руку выходим из новехонького кремового «Роллс-Ройса» — ты вся в мехах, я во фраке — и заходим в какое-нибудь шикарное место, где играет большой оркестр… играет одну из моих вещей! Как тебе это нравится?

— Мм! — Хелен взглянула на Адама. Он был мрачен. Добродушная расслабленность покинула его, уступив место угрюмой сосредоточенности. «Ему такое и в голову не придет, а захоти я потанцевать с ним, он начнет рассуждать об эволюции или еще о чем-нибудь в этом роде».

— Ну а как продвигаются дела с борьбой?

— Хорошо, детка, лучше не придумаешь. Не сегодня-завтра я начну возить деньги тележками.

— А вы забавный.

— Почему?

— Пишете песни, занимаетесь борьбой и еще целой уймой вещей…

— Черт, просто я не привык бить баклуши. Действие — я человек действия! Я остановлюсь только тогда, когда заработаю миллион.

— Фунтов или долларов?

— Фунтов, детка, фунтов. Черт, миллион долларов — это всего лишь двести тысяч фунтов. Бог мой, разве это деньги!

— Для меня это огромные деньги!

— Да-а, возможно. Правда, сейчас у меня таких денег нет — меньше половины этой суммы, если честно. Но у меня будет миллион, помяни мои слова. Миллион — это деньги. На этом я остановлюсь, но не раньше.

— И все же, сколько мужчин живет без всяких амбиций.

— Мужчина без амбиций — это просто тряпка, — сказал Фабиан.

— Ну вот, например, посмотри на Адама, официанта. Деньги его не волнуют. Он сходит с ума по скульптуре.

Фабиан расхохотался:

— Разве этим можно заработать на жизнь?

— Ну… не думаю, что даже самый удачливый скульптор зарабатывает намного больше, чем три-четыре тысячи в год.

— Да я такие деньги трачу на одну только одежду и развлечения, — сказал Фабиан. — К тому же… Держу пари, они неделями корпят над одной-единственной скульптурой. А я могу написать песню за два-три часа. Раз! — и тысяча у меня в кармане.

— Но все равно он очень милый, — вздохнула Хелен.

— Кто, официант? Ну разумеется. Он тренируется в моем спортзале. Послушай, Хелен. Ты мне нравишься.

— Вы мне тоже нравитесь.

— Выпьешь со мной чаю завтра днем?

— С удовольствием.

— Отлично! Где?

— Может, «У Рауля», на Бонд-стрит?

— Идет! В четыре?

— В пять.

— Ладно, в пять. Я хотел бы поговорить с тобой в спокойной обстановке… Знаешь, Хелен, я запал на тебя. Вообще-то я не сентиментальный парень, но… Бог мой, сам не знаю, как это получилось. Я…

— Два фунта, пожалуйста, — сказал Адам.

Фабиан бросил на поднос два фунта и десять шиллингов. Пум! — хлопнула пробка от шампанского.

Мэри смотрела на Хелен немигающим взглядом человека, охваченного приступом ненависти. Наконец она обратилась к Носсероссу:

— Фил, я хочу, чтобы ты избавился от этой девчонки.

— От кого, от Хелен? Но почему?

— У меня на это свои причины.

Носсеросс рассмеялся:

— Не сходи с ума, дорогая.

— О-о-о… Понятно. Я сошла с ума. О, теперь мне все ясно.

— Да что это с тобой, куколка моя? Хелен трудолюбива, к тому же она — одна из наших лучших девушек. Чем она тебе не угодила?

— Она говорит о нас гадости за спиной.

— Ну, этим все занимаются. Что такого страшного она может сказать?

— Фил, ты должен от нее избавиться!

— Но послушай меня, ангелочек! Так можно вообразить, что ты ревнуешь!

— Что? Я?! Ревную? К кому? К этой? Этой толстой, уродливой, простецкой, перезревшей, развратной…

— Но, Мэри, деточка…

— Ревную к хозяйке! Все ясно. Ты меня унижаешь. Ладно-ладно… очень хорошо!

— Но…

— О, замолчи, Фил Носсеросс! Я тебя ненавижу! — И с этими словами Мэри повернулась к нему спиной и зашагала прочь. Прошла в его кабинет, потом снова вышла и, незаметно скользнув по залу в рассеянном тусклом свете, уселась за столик позади Фабиана.