— Хорошо, Лейла, бежим. Но ты больше от меня не уйдешь.

Схватив Эллен за руку, я втолкнул ее в комнату и 258 помог собрать вещи. Главное — не забыть сумку с рукописью. Я ее подхватил, и мы убежали. Мальчик с полузакрытыми глазами вел нас с одной террасы на другую, потом по насквозь проржавевшим пожарным лестницам. И мы оказались в переулке далеко оттуда. Я забрал грузовичок, который оставил на подземной стоянке. Велел обеим женщинам сидеть в машине, а сам решил наведаться в «Восточный Бар», чтобы узнать, как дела у старика Джо.

Но Лейла настаивала: «Я пойду с вами!» До чего упрямая девчонка! В этих обстоятельствах я прекрасно обошелся бы без этой черты ее характера…

Мы издали заметили толпу, собравшуюся перед баром и маленькой гостиницей. Чем ближе мы подходили, тем чаще гул толпы прорезали долетавшие из дома пронзительные женские крики. Мы проложили себе дорогу к двери. У подножия стойки, уткнувшись лицом в пол, лежал в луже крови дядя Джо. Чуть поодаль валялись его темные очки с разбитыми стеклами и погнутыми дужками.

И тут Лейла заорала. Мне пришлось заткнуть ей рот рукой и почти уволочь ее. Я боялся, что ее кто-нибудь узнает, боялся, что появятся полицейские или бандиты, боялся, что ее у меня отнимут. Чтобы двигаться быстрее, я поднял ее на руки и понес, но она молотила меня по спине и кусала за пальцы.

Когда мы вернулись к машине, я заставил ее лечь сзади, а Эллен, присев рядом, ласково с ней заговорила. Потом я долго вел машину, пока мы не добрались до маленькой бухточки, зажатой между железобетонными глыбами и смуглыми камнями. Лейла, смертельно бледная, после долгих рыданий совсем обессилела и теперь только громко всхлипывала. Глаза у нее распухли, уголки рта некрасиво подергивались. Ей было плохо здесь, у моря, на просторе, в сумерках, усыпанных сверкающими осколками. Ей пора было вернуться в повествование, которое я с таким трудом для нее подготовил. В историю, где ее, конечно же, ждут другие приключения, но где она — в этом я был уверен, это я ей обеспечил — пойдет далеко и проживет долго, иногда трудно, но ярко.

Будь что будет, но судьба скроена ей по мерке.

С величайшими предосторожностями мы с Эллен заставили Лейлу сделать несколько шагов вдоль кромки воды. Я устроился в своеобразном каменном кресле — просто-напросто углублении, выдолбленном временем и стихиями в прибрежных скалах. Осторожно взял на руки свое маленькое творение. Девушка была неподатливой, зажатой. Дыхание ее все еще было учащенным и обжигающим. Я пытался ее успокоить, поглаживал по волосам, но напряжение не спадало, словно она боялась нового испытания, на которое у нее уже не осталось сил.

В эту минуту я не мог ни знать, ни понимать, какое страшное несчастье на нее обрушилось. Для этого не существует слов!

Ужас и отвращение при виде крови, лужи крови на полу, трупа, плавающего в этой кровавой луже. Отказ смириться с убийством старика, с которым ее в первое же мгновение связали таинственные узы. Испуг и восторг, когда она обнаружила проход. Головокружение и недоверие при мысли о том, что все возможно. Детское огорчение. Гнев, вызванный моей страстью к разрушению, которая, должно быть, и привела к трагедии. Да мало ли что еще. И, разумеется, вполне оправданная ненависть к человеку, которого она знала как автора книги своей жизни. Я долго держал Лейлу на руках. Вместе с плеском волн и отдаленным гулом дороги до меня долетали обрывки ирландской баллады, которую тихонько напевала Эллен, сидевшая чуть поодаль на бетонной глыбе, свесив ноги. Лейла понемногу стала расслабляться, я это чувствовал. Она уронила голову мне на плечо. Я баюкал ее, покачивал и любовался ею. Она отдавалась сну. Я отдавал Лейлу ее судьбе.

Теперь она дышала глубоко. Я еще долго держал ее в объятиях. Потом кольцо моих рук, замкнутое сплетенными пальцами, потихоньку стянулось. Я почувствовал, что она становится легче, уплывает. Я был к этому готов! Я уже пережил нечто подобное, когда Жюльетта… Но это совсем другая история! Я даже в точности знал, что произойдет. Прозрачность, пустые руки, и внезапно — непоправимое отсутствие.

Совсем стемнело. Я замерз. Рядом со мной стояла Эллен. Детское тело больше не прижималось ко мне. Мое лицо не было погружено в волну черных волос. Девушка в красном, недавно появившаяся под каменным сердцем, вернулась туда, откуда пришла.

Поездка в обратном направлении заняла намного меньше времени, чем наше прихотливое путешествие к морю, но прошла в тягостном молчании. Я вел машину стиснув зубы. От сидевшей справа Эллен ощутимо исходила злая горечь, хотя она и старалась это скрыть, мимолетно поглаживая меня то по руке, то по щеке. Ей было чему радоваться: помимо нашей воли программа «эгоистических генов» выполнялась. Она вернется домой, в семью (еще одна ирландская черта!), а меня безотчетно потянуло туда, где произошли самые загадочные в моей жизни события.

Я высадил Эллен у ворот. Закрытые ставни. Безмолвный сад. Увидев черную дверь, через которую возил на тележке ящики с книгами, я прислушался. Ничего! Эллен забрала чемодан и украдкой проскользнула в свое роскошное жилище. Я уже думал, что она так и не обернется, но в последнюю секунду она навсегда отослала меня прочь слабым взмахом пальцев и горестной улыбкой.

Мне страшно было сразу увидеть наш дом разоренным, наш бывший участок изрытым. Я поехал наугад, скитался по улицам города. И в конце концов оказался у Алисы, которая встретила меня так, словно ждала именно в этот день и в этот ранний час. В кухне горячий чай. Кошка, мурлыча, трется о ноги. Алиса не задала мне ни единого вопроса, но я не забыл ее последних слов: «даже самое худшее…», «я все могу выслушать, Жак, даже самое худшее…». Почему же я тогда не воспользовался случаем?

Она предложила мне остаться у нее, отдохнуть. Мне это было необходимо. Проходя мимо двери чулана, я, не удержавшись, наскоро заглянул, как там мои покинутые ящики. Алиса уже сидела в гостиной и звала меня к себе. Я ждал. И вскоре услышал: «…во время этих кризисов он внезапно терял психическое равновесие, его внутреннее „я“ как бы проваливалось в бездну, обволакивалось каким-то туманом, искажавшим все окружающее. В такие минуты он не принадлежал себе, находился во власти только своей мускульной силы, сидевшего в нем бешеного зверя. Однако он не пил…» ^[12] Я не стал задумываться над тем, исходили ли эти слова из заколоченных ящиков или из моей бедной головы, и пошел к Алисе.

В большой комнате, где она меня ждала, стояла просторная тишина, напоенная ароматом чая, и в ней колыхались кошачья улыбка и призрак теолога. Что на меня нашло? Усталый и опустошенный, но совершенно не боясь, что меня примут за сумасшедшего, я заговорил об исчезновении Жюльетты, принялся рассказывать Алисе о невероятных событиях, которые произошли за несколько месяцев до того в доме с каменным сердцем. Это получилось само собой. Словно кто-то потянул за ниточку.

— Случилось вот что, дорогая Алиса… Мы были в библиотеке… Жюльетта, вся в слезах, сидела напротив меня… Она нестерпимо страдала, но истинные причины этого от меня ускользали… От этой боли она злобно говорила со мной. Я отвечал не менее колко, должно быть, ожидая, что в конце концов мы выдохнемся и перейдем к затишью временного примирения… Жюльетта кричала мне, что больше так не может. Она говорила, что «подыхает», упрекала меня в том, что я ее парализовал, что я мешаю ей быть самой собой, не даю работать над ролями, которые ей хотелось бы сыграть… Я отвечал, что, как бы там ни было, роль женщины, которую притесняют и запирают, а также безработной актрисы, каких тысячи, удается ей отлично… «Хватит, Жак, — завопила она, — ты же знаешь, что между нами все кончено!..» Я усмехнулся: «В жизни точка никогда не ставится». Но Жюльетта твердила, словно старалась в этом убедить саму себя, что вдали от меня она сумеет выучить текст и когда-нибудь произнести его на настоящей театральной сцене, без ошибок, не забывая целыми кусками…