И теперь Шульц мог предаться размышлениям. Он стал думать о том, что, когда маленькому человеку приходит время родиться, он никогда не бывает один. С ним еще молодая и сильная женщина, его родная мать, которая держит руки на животе и смотрит в темноту, прислушиваясь к схваткам, прислушиваясь к малейшим признакам близкого появления на свет живого младенца. Значит, когда кто-то рождается, непременно есть два человека, и они вместе, два существа, одно в другом, и они связаны куском плоти, пуповиной. Конечно, они вот-вот навсегда разъединятся, но разрыву предшествует это волшебное и непонятное единение.

И напротив, когда старому человеку приходит время умереть, с ним совсем никого нет. Люди умирают без матери и без пуповины! И никакая ниточка плоти не связывает вас с кем бы то ни было. Люди умирают в страшном одиночестве, даже если рядом сиделка, другой умирающий или близкий человек. Их голоса слабо просачиваются в боль или бесчувственность обезболивания. Каждый делает, что может. Но никакая ласка, никакой взгляд, никакое слово не могут добраться до того, кто входит в смерть, до того, кто падает в темную область, которая начинается почти сразу за той трясиной, в которой увязают нежные слова, безнадежные слова.

Вот так рассуждал Шульц. «А меня, — думал он, — могла бы проводить эта стыдливая черненькая девочка. Не моя родная дочь — она так далеко, и от нее у меня остались лишь выцветшие картинки времен ее детства и моей молодости, нет, эта девочка, которую случай поместил у меня на пути. Однако и речи быть не может о том, чтобы позволить ей присутствовать в эту поганую минуту. Мне надо будет от нее отделаться».

Шульц искал способ покончить с этим как можно быстрее: закрыть глаза, отпускать по одному ощущения и ждать содрогания, после которого умрешь, как уснешь. Он продолжал лежать. Ему было хорошо, он был не вполне достаточно мертвым. Он надеялся, что сможет сохранить ясно осознанное намерение с этим покончить до решающей минуты. В противоположность доисторическому человеку, старавшемуся укрыть от ветра крохотный язычок угасающего огня, он хотел оберегать свое угасание.

И тогда он с бесконечными предосторожностями встал. Запершись в ванной, тщательно вымылся, побрился, надел последнее оставшееся у него чистое белье. Продолжая хладнокровно заниматься этими приготовлениями к казни, он кивнул своему отражению в зеркале и помахал себе рукой — словно попрощался насмешливо. Надел свой старый костюм. Влез в ботинки и медленно их зашнуровал. Повязал галстук под воротником своей единственной рубашки. Затем подошел взглянуть на спящую Лейлу и заметил, что во сне она покусывает белый краешек простыни. Слегка наклонился над спящей красавицей. Потянулся к ней губами, вовремя опомнился. И только легонько коснулся ее лба указательным и средним пальцами.

Утром они двигались среди белизны и тумана. Вокруг них лежал почти ровный, сплошь запорошенный белым пейзаж, ивы здесь были похожи на сказочные парики, а облепленные снегом ограды — на позабытые гирлянды. Деревушки из нескольких домов, закрытые трактиры, слепые стены. В первом же местечке покрупнее Шульц остановился на площади, с трудом вылез из машины, но настоял на том, чтобы самому пойти узнать, проезжают ли здесь какие-нибудь автобусы, которые связывали бы этот медвежий угол с каким-нибудь маленьким городком, где был бы вокзал. Местные жители, несколько удивленные, произносили какие-то названия, указывали направления, но так и не сошлись не только насчет расписания, но даже насчет дня недели.

Более или менее уверившись, что в конце концов автобус здесь проедет, Шульц вернулся к Лейле. Она испугалась, увидев, как он бледен, но он, собравшись с силами, твердо произнес:

— Вот здесь мы с тобой и расстанемся, детка!

Лейла нахмурилась, тряхнула кудрями. За очень короткое время она успела привязаться к Шульцу. Этот скиталец сохранил человеческое тепло, которое ее успокаивало. Ей нравилось, как он сомнамбулически ведет машину, весьма приблизительно направляясь на юг. Она мгновенно привыкла к его задыхающемуся, хриплому голосу. К его жестам, то резким, то очень мягким.

Она встревожилась, внезапно услышав о том, что они расстаются.

— Прямо сейчас? Вот здесь?

— Извини. Я уже не смогу сделать то, что сам тебе предложил. Все было правдой, мне тогда действительно захотелось проделать часть пути вместе с тобой. Я обольщался насчет своего состояния. Когда-нибудь все действительно подходит к концу, доходит до края… Даже если ты ни слова не понимаешь из того, что я тебе говорю…

— Но…

— У тебя вся жизнь впереди. Ты увидишь, дорога ничего не значит.

Это было не первое разочарование Лейлы. Почему столько неудачников и столько неудач? Ей трудно было смириться с тем, что этот человек вот сейчас, среди бела дня, бросит ее так же внезапно, как увез с собой посреди ночи.

Площадь снова опустела. Шульц едва держался на ногах и потому затащил Лейлу в ближайшее кафе, а там рухнул на банкетку. Машинально поправил галстук и отряхнул темный костюм, как будто эта неуместная элегантность помогала ему держаться. На рассвете, лежа в постели, он плавал в беспредельной и безболезненной слабости, но теперь ломота во всем теле и жжение в груди возвращались. Голову словно тисками сдавило.

— Послушай, Лейла, я должен остаться один. Мне необходим покой. Я не хочу впутывать тебя во все это. Сейчас мне кажется, что я еще способен сам остановить маятник. Самая последняя моя роскошь! Если я стану слишком долго ждать, я начну цепляться за жизнь, выйдет смешно и уродливо. И это захватит меня врасплох, ночью. Я уйду омерзительно. Я не хочу тебя такому подвергать. Так что я ухожу…

— Я пойду с вами.

— Вижу, ты ничего не понимаешь.

— Но вы же не умрете, не позволите себе умереть? Это полный бред! Это глупо! Надо что-нибудь сделать…

— Нет, это очень просто. И легко. Во всяком случае, я на это надеюсь. Знаешь, мы с тобой недавно знакомы, и я не хочу ни о чем тебя просить, но самый лучший подарок, который ты могла бы мне сделать, — это не суетиться и спокойно вот здесь и прямо сейчас со мной проститься.

— Не хочу!

Шульц с первых же минут заметил эту ее деятельную решимость.

— Делай, что тебе сказано! — Он хотел бы крикнуть, но голос у него сорвался. — Ты посидишь здесь, в тепле, и дождешься автобуса, а сейчас посмотри на меня своими прекрасными глазами и скажи только… «до свиданья».

Лейла упрямо отвернулась. Шульц положил горячую руку на волну черных волос.

— Послушай, я расскажу тебе одну историю. До того, как я пришел в такое состояние, в каком ты меня видишь, со мной немало всего произошло. У меня много воспоминаний. И много совершенно бесполезных. И все же есть среди них кое-что. Как-то в далекой стране, прекрасной стране, где природа и сегодня остается дикой, я познакомился с глубоким стариком. Я тогда был молод, но с тех пор дня не проходило, чтобы я не вспомнил этого человека. Он жил в деревне на опушке леса. Был совершенно истощен и почти обессилел. Он еще любил смеяться. И ум его был живым. И вот тогда он решил, что ему самое время умереть. Он сообщил об этом другим. Его родные собрались из многих отдаленных деревень. Побыли с ним. Потом ушли. Наконец он, приготовившись, лег в полном одиночестве на землю, на большое белое полотнище. И уже не шевелился. Время шло. Он лежал с открытыми глазами. А потом люди увидели, что он умер. Вот и вся история.

Шульц допил вторую чашку кофе, встал и покинул Лейлу.

Позже она совсем одна стояла там, где, как ей сказали, может остановиться автобус, и ждала, поставив рюкзак рядом с собой. Вскоре она увидела желтые фары, медленно-медленно приближавшиеся к ней. Это был большой черный автомобиль очень старой, даже старинной модели, с широкими крыльями и хромированными деталями, за такими гоняются коллекционеры, но этот автомобиль, наверное, все время был на ходу. Машина бесшумно остановилась перед Лейлой. Стекло рывками опустилось. За рулем сидела дама неопределенного возраста, с суровым лицом и гладко зачесанными назад волосами.