– Макс… я знаю, что вы католики с бабушкой…

– Все Дюраны де Моранжа – католики, – сказал Макс, и в голосе его звучало: неужели в этом мире можно быть кем-то еще, кроме Моранжа и католиком? Не брезгливость и не презрение, а легкое удивление, как у белых при виде индейцев. – Мы даже сражались в крестовых походах и становились инквизиторами, – и улыбнулся зловеще, будто сам лично шел в походы и инквизицию. Директор засмеялась про себя – чудно, он ей нравился, словно мимолетный запах духов в толпе, удачных, нежных, сладких, компот из бергамота и розы.

– Макс, другие люди – не католики, они смущаются, когда при них читают молитвы или крестятся; это в столь публичном месте, как школа, пожалуй, даже неприлично. Вот в католической школе это было бы в порядке вещей, даже в распорядке, но здесь… обычная школа… понимаешь?

Макс не понял; в его годы мир на обычное и необычное не подразделяют; но сделал вид, что понял: да-да, он так больше не будет. Креститься в школе нельзя. Вот можно и нельзя – это знакомо; можно в его мире: молоко и апельсиновый сок в неограниченных количествах, бродить по замку, читать любые книги; нельзя: в них рисовать, потому что большинству – от ста лет, нельзя есть руками, нельзя еще пока пить вино. И еще нельзя спрашивать о маме и папе. Нет, «нельзя» все-таки больше, чем «можно».

Однажды Макс взял и спросил: «а где мои мама и папа?» Это было сразу после поездки в супермаркет; кухарка тогда еще погладила его по светлой голове, пушистой, как клубок ангорской шерсти, сказала жалостливо: «бедняжка, эх, нету у тебя мамы, а папа умер», когда он сжал ее коленки от ужаса перед огромным-огромным миром, полным овощей и консервных банок, и сказал, как в мультике: «мама». Вечером, за ужином, Макс и спросил; на ужин подавали салат из курицы, шампиньонов, оливок и зелени, томатный суп-пюре с гренками, фрукты и яблочный пай; если не было гостей, они обедали в маленькой столовой – она, конечно, все равно была огромной: здоровенный камин из камня, просто настоящий очаг; можно прятать Санта-Клаусов и жарить кабана; кованые решетки на окнах стрелами, из красных плиток пол, из мореного дуба стол и стулья с высокими резными спинками и подлокотниками; Макс на одном конце, бабушка на другом; между ними канделябры – и каждым можно убить человека – железные русалки и корабли; в замке было пятнадцать человек прислуги – кто-то все время стоял за спиной; Макс вздрогнул, когда поставили тарелку с сырами и фруктами, и спросил. Бабушка не испугалась – не подавилась, не подпрыгнула, не уронила вилку или салфетку, – а взяла спокойно грушу и ответила, что мама есть, конечно, просто она сейчас путешествует, но когда-нибудь обязательно приедет навестить своего Макса. И вообще, она мерзкая эгоистка, ей ее собственная жизнь намного интереснее, чем ребенок. Макс кивнул, словно объяснение получилось абсолютно толковым, из геометрии, с доказательством на полторы страницы. «А папа?» – продолжил он дальше, тоже взял грушу; они будто не фрукты ели, а играли в покер: осталось двое игроков, элитный закрытый клуб, где ставки – бюджет маленькой страны, все молчат кругом, затаили дыхание, даже тапер не играет, ждет, и сигарный дым – туман… «Папа умер, это правда?» Бабушка удивилась. Ей казалось, что правда – вот она, на кончиках пальцев, яркая, как красный цвет, ее знает весь свет; но, оказывается безумная сплетня об инцесте – Макс и Марианна – победила. «Пусть будет так; да, умер, – сказала бабушка, – он на небесах, он у самого Бога и молится там за Макса каждый день». И довольно засмеялась собственной шутке, игре слов, игре в бисер, кроссворду, шараде – про себя.

О том, что его укоряли за молитву перед едой, Макс рассказал, и бабушка неожиданно для себя самой резко, с разгона разозлилась, сказала много слов про невежество и неуважение; Макс пообещал молиться, несмотря на запрет. Но не молился. Он не любил молитву перед едой: в маленькой столовой напротив его места, над камином, висело распятие, старинное, времен Столетней войны, его могли касаться уста самого Рене Дюрана де Моранжа; ценность вещи была запредельная, но Макс распятие ненавидел – оно казалось страшным. Лицо Христа все в слезах, руки и ноги в крови – «редкая выразительность, тонкая работа», – написано в энциклопедиях, а Макс не мог смотреть на «это» и есть. Врач из городка при одной Максовой простуде заметил, что мальчик что-то уж очень худой, скулы как лезвия, «на ребрах можно вальс играть, как на ксилофоне», – сказал мимоходом жене, так и пошла сплетня, что Дюраны разоряются. Макс тем временем пользовался тем, что болен, ел только то, что ему нравилось: соленую селедку в растительном масле с паприкой, черный хлеб с орехами, блины с грибами в сливках; и все это за книгой; и на кухне, где тепло, даже жарко; тут же чайник, можно подлить кипятку; а кухарка, и дворецкий, и горничные совсем не обращают на него внимания, ругаются, и смеются, и подпевают, делают громче радио, «Belle» из мюзикла «Нотр-Дам де Пари», а если заметят – научат что-нибудь готовить: «Цезарь» или маринованную утку с дыней; так и повелось – Макс читает за едой. Тогда он чуть-чуть поправился, округлился, бабушка поняла, что его уже не отучить: ее сын, муж, отец тоже читали за едой, видно, это очередное загадочное, в генах… А о распятии бабушка даже не думала. Дюраны де Моранжа были слугами господними, религия не подлежала обсуждению: каждый день месса, в воскресенье – две, причастие, исповедь, Розарий три раза в день, часослов всегда под рукой. О Боге на кухне или у камина не беседовали, за Бога воевали, Богу молились, в Бога верили. Все остальное – блажь и небыль. Макс это усвоил, как правила этикета, как рецепт карпаччо, как грамоту и счет.

Читать Макс любил больше Бога. Он знал это о себе, но никому не говорил, да и кому скажешь – священнику, что ли: «Вы знаете, я боюсь Бога, Бог меня пугает, это из-за распятия у нас в маленькой столовой, наверное; от мук Господа я в ужасе; какой смысл был в этом ритуале? Искупление грехов человеческих? Но зачем было эти грехи расставлять, как ловушку? Начиная с яблока… Это какая-то хитрая шахматная партия, в которой Бог всегда выигрывает: сначала делает нас грешными, потом этот грех искупает Христос, которого мы же и распяли – и опять проиграли…» Макс не чувствовал себя плохим от этих мыслей, он просто знал, что мысли эти бессмысленны, потому что Бог действительно всегда выигрывает: Макс подумает-подумает, а потом умрет, а Бог будет всегда… И говорил священнику всякую чушь, из-за которой переживал: книги захватывают его, околдовывают, уносят в странные миры, и сам он иногда пишет нечто, о дьяволе, луне и окнах, а еще он наорал на одну горничную, и еще надерзил бабушке и учительнице по математике, и не помог садовнику, хотя из окна видел, как тот постарел и как ему тяжело с газоном… Священник слушал и думал, что это самый странный мальчик на свете; Евгения Дюран де Моранжа в первую же встречу рассказала ему, кто отец Макса. Пришла к нему на чай. Священник приехал издалека, из жаркой страны, где змеи и СПИД; мерз здесь немилосердно; Евгения показалась ему ослепительной: в его стране женщины сплошь маленькие и смуглые до черноты, и старели они быстро – после рождения первого ребенка; а Евгения была как дорогой букет от модного молодого флориста, что расспрашивает о человеке, которому дарят цветы, и только потом фантазирует. Она принесла торт, небольшой, творожный, с персиками и киви, и чай, горький «Даржилинг», и священник был благодарен, потому что ничего еще не успел купить: ни кофе, ни чая. Его вызвали очень быстро: без священника осталась красивая церковь, маленькая, изящная, из черного камня, словно языческая, ее проектировал известный в те времена архитектор, поэтому сейчас это памятник, сто один год, много туристов; предыдущий священник срочно уехал: он был хорошим хирургом, началась война, и его назначили в один военный госпиталь – лечить тела и души заодно. Отец Алехандро даже видел его фотографию: очень молодой, очень красивый человек, синие глаза, в толпе такого не потеряешь; Евгения успокоила отца, сказала мимоходом, что прихожане очень довольны, что священник сменился, потому отец Артур был… гм… слишком молод, и это сбивало с толку. Потом рассказала всю историю до конца; после ее ухода отец Алехандро почувствовал себя пьяным. А вот теперь Макс ходит к нему на занятия и на исповедь, и растет – быстрее, чем города, и не верит в Бога, что символично. Макс этого не говорит открыто, ему это кажется нехорошим, преходящим, но это чувствуется: он объективен и насмешлив, и верит в себя, и наверняка однажды уйдет из дома, из замка Дюранов де Моранжа, – и не обернется…