— Что же мне дать вам? Я расстроен! — говорил Гриша Аде с Сеней.

— Оставьте, не беспокойтесь!.. — жеманничали те.

От огорчения Гриша ткнул пальцем в бок своего пустого чемодана. Чемодан сплюснулся, в нем сработала какая-то пружина, он сам по себе сложился втрое и еще раз. Теперь вместо него лежал на тахте небольшой клетчатый портфель.

— Что, подарить вам чемодан, вы возьмете?..

— Забавный чемоданчик.

Зюня появился на улице, когда вышли на трамвайную остановку. Дождались трамвая, а из него выскочил Зюня.

— А, Зюня! Как дела, Зюня?

Все думали, что Зюня вскинет руки, что Зюня громко вскрикнет: «Дела? Как сажа бела!» Или: — «Дела идут, контора пишет!» Или что-то еще из того, что сто раз слышано, но почему-то приятно услышать еще сто раз.

— Кларочка скончалась.

Все ахнули. Но не почувствовали. Они были сыты и пьяны, и руки их были полны подарков, и была теплая ночь, и пахла акация. Они почувствуют смерть Клары лишь завтра, и то — не с утра, а когда устанут, когда праздник выгорит дотла, когда пепел воспоминаний не будет перелетать с одного лица на другое, с одной приятной минуты на другую, а разлетится вовсе — то ли было, то ли не было.

Гриша стал прощаться, целовался с каждым — он уже завтра улетал в свою Америку.

— Будьте здоровы! Спасибо за встречу, за прием, за то, что имели обо мне память! До будущего года, до скорого свидания! Гуд бай!

К их остановке со стороны моста подкатывал пустой трамвай, Гриша с Зюней перебежали улицу. Все смотрели, как они поднялись в вагон, как уселись рядом, как Гриша махал им, когда трамвай, рассыпав при повороте искры на цветущие акации, повернул за угол.

— Гуд бай! Гуд бай!

Трамвай ушел, а все еще долго смотрели на темную за поворотом улицу. Что думал Гриша, думали они, что чувствовал? Что чувствовал он, навестивший родину? Понравилось ли ему у нас, думали они, будет ли скучать? Кто знает, думали они, что может чувствовать он, проживший почти всю свою жизнь так далеко!.. Гуд бай, гуд бай!.. Хороший человек, но как знать, что чувствует, думали они.

— А где Шурик?

— Они давно убежали пешком.

— Такси!.. Молодежь укатила.

— Ой, как я устала, ой, моя спина!.. Наработалась, как лошадь!..

— Сколько сейчас времени?

— Двенадцать, наверное. Или час…

— Спать, спать!

— Сорви мне ветку акации, достанешь?

— Братик, Ривочка, я прошу вас, не ходите завтра провожать Гришу! Я одна хочу проводить его. Кажется, я имею право?

— А Зюня? А Моня? Ты с ними сможешь договориться?

— Я думаю, им завтра будет некогда.

— Мы не пойдем, не волнуйся. Если тебе важно, мы не пойдем.

— Мы свое дело сделали, приняли, слава Богу, кажется, не очень плохо…

— Что ты говоришь! Ты изумительно все сделала! Был исключительный вечер, редкостный! Кто еще так может? Когда ты захочешь, тебе нет равных!

— Хорошо, мы не пойдем. Но братья его, я уверена, улучат минутку.

— А мне сердце говорит — нет! Сердце подсказывает. Спокойной ночи!

Саул Исаакович и Ревекка подождали, пока в ее окнах зажегся свет, и пошли к своему дому.

— Ты устала?

— Ой, моя спина!.. Идем спать.

— Я подышу немного воздухом.

— Сначала отведи меня домой! Ты хочешь, чтобы я умерла от страха в нашем дворе? Подумать только — нет Клары!

— Иди, ложись. Может быть, я сейчас пойду к Моне.

— Новости! Тебя звали?

— Звали не звали…

— Ты сейчас там нужен?

— Нужен не нужен…

— Сначала подожди, пока я поднимусь и зажгу свет в комнате. А потом иди, твое дело. Жди, пока я войду и включу свет! Слышишь, не уходи!..

«Ох, что за тишина на улице!.. — подумал Саул Исаакович. — Недобрая, голодная тишина!.. Ох, — думал он, шагая по ночной безлюдной улице, — ох, эти белые тревожные облака — деревья, плывущие справа и слева, навстречу и вдаль!.. Не видно листьев, не видно веток, а только белые хлопья цветов, буйная пена!.. Ох, этот запах!.. Угарный и сладостный, греховный, опасный запах!.. Тяжелыми волнами он катит по улицам, и от него беспокойство, от него — мучительные сомнения».

Месяц, острый и кривой, как турецкий кинжал, крался вдоль кромки густого облака и вошел в него, затаившись надолго. Стало совсем темно. После одиннадцати по будням электростанция экономила энергию и снижала напряжение в сети, а было далеко за полночь.

Маленький двор вовсю освещало распахнутое окно: там горели все лампы в люстре.

Он не вошел. Он и не собирался. Он решил, что так будет лучше. Он просто постоял под окном и погоревал, не нарушая собственным присутствием красоты их праздника, праздника великого горя и великой встречи.

— О, о, и еще раз — о! — вскидывал руки к небу кодымский плакальщик: — Горе, горе!.. Я раздираю на себе одежду!.. Я царапаю до крови грудь!.. Я сыплю пепел себе на голову!..

Месяц полоснул по кисейному краю облака и замер — неподвижно и ясно.

А утро, субботнее утро, утро, когда улетал Гриша и не проснулась нежная Клара, было не лучезарно и не пасмурно, а светило перламутровым небом, ровно обещающим и солнечную погоду до вечера, и дождь в полдень.

В такое лукавое утро каждый, кто свободен, рассуждал Саул Исаакович поутру за чаем, безусловно, соблазнится непекучим солнцем, безусловно, размечтается об одинокой задумчивой прогулке куда-нибудь к морю, в степь, на лоно цветения трав, к разбойному запаху полыни, но пойдет, безусловно, не каждый — ведь надо тащить с собой зонтик, взять его необходимо, но пригодится ли?.. Скорее всего, навряд ли… Хотя, с другой стороны…

Вчера Маня выклянчила для себя право одной, без свидетелей проводить Гришу на самолет, думал он. И они, Саул и Ревекка, малодушно согласились, дали слово, а сегодня жалели, что дали, и обиделись на Маню, что потребовала его.

Была суббота.

Было грустно из-за расставания с Гришей.

Было тоскливо из-за кончины Клары.

Было тягостно оттого, что девочка ничего обнадеживающего так и не сказала.

И вот, пока Ревекка домывала вчерашнюю посуду, Саул Исаакович вышел из дома и не хлопнул дверью, как любил, а осторожно притиснул ее, так, что язычок автоматического замка тихо и мелодично прищелкнулся.

«Куда я собрался, смех один!..» — улыбался он себе под нос, ступая по сизо-голубым плитам двора.

Он посидел на чугунной тумбе возле ворот, чтобы подумать и утвердиться в намерении.

«Ведь ходят туда такие же, как я?! Они глупее меня? Какие основания считать их глупее себя? А что имел в виду Гриша, когда из-за моря, преодолев тяжесть путешествия, доставил — позаботился и доставил — молитвенное покрывало? Может быть, он имел в виду, что я выжил из ума? С какой стати он бы стал так думать? Скорее всего, он имел в виду, что мы уже старики и нам к лицу вспомнить о Боге. Еще какие старики!..»

И Саул Исаакович встал с тумбы.

Подпрыгивающий троллейбус слегка укачал его на мягком сиденье. Саул Исаакович подремал бы немножко, но следовало составить в уме план молитвы по всем необходимым параграфам.

— Боже! — начал он бормотать негромко, смущая соседа в спецовке. — Итак, мне надо, чтобы счастливо долетел до дома Гриша. Это во-первых. Второе. Мне надо, чтобы Моня не обезумел от горя. И третье, Боже! Дай ей решимости, девочке, дай ей счастливого легкомыслия, пусть она обманется в мнимой легкости и станет на путь труда рождения и воспитания моего правнука. Пусть не взбредет ей что-то сделать над собой! Пусть родится страстно желаемое мною дитя!..

Все же Саул Исаакович задремал. Он прислонил голову к прохладному стеклу, а когда вскинулся, не сразу вспомнил, куда едет. А вспомнил, и цель его поездки опять показалась ему в каком-то смысле несуразной. Однако же, выйдя из троллейбуса и приблизившись к переулку, где, знал он, была синагога, обнаружил в себе неожиданное волнение. Он конфузливо заглядывал во все дворы переулка. Но ничего похожего на место, где люди могли бы сообщаться с Богом, не нашел. Возле кирпичной стены завода спросил у почтальонши, спросил, как бы подсмеиваясь над самим собой, как бы говоря: «Что я ищу — смех один!» Почтальонша махнула рукой на зеленые ворота. Она указала на ворота, куда Саул Исаакович и не подумал бы заглянуть. Он проходил мимо, но прямо в железной калитке шумно ссорились две женщины. Из калитки, как из репродуктора, на переулок низвергалось дворовое недоразумение. Саул Исаакович подошел, остановился рядом, стал ждать, чтобы его заметили и дали пройти.