Наша бригада видела все это. Мы старались даже как-то помочь ему, ничего уж не говорили, когда он ошибался от усталости, заказывали обед в перерыв и на него, уступали место в душевой. Но это, как ни странно – такой уж Венка, – привело совсем к противоположному результату. Он стал вести себя, как избалованный ребенок, которому все позволено. Ставим, к примеру, пальцы стрелы, а ты не можешь работать в полную силу, потому что Венка отстает. Или просишь его запасовать тросы в блоки стрелы, он делает это через пень-колоду, а тебе потом все равно нужно проверять…

Внешне он даже выглядел этаким «чудо-богатырем», изготовленным кустарным способом и в уменьшенном масштабе. Поэтому, как только увидели, что он начинает капризничать, мы изменили свое отношение к нему.

Первым Сучков стал говорить Венке:

– Ты не напрягайся, милок: жила лопнет! – а сам стоял, опустив кувалду, ждал, пока Венка забьет свой валик.

У Венки темнели глаза, а Филя говорил:

– И чего это люди торопятся с выбором своего жизненного пути?

Монтировали мы машину сообща. И получку каждый получал в зависимости от темпа монтажа и от своего разряда. К тому же у дяди Феди все еще болела рука, так что ребят понять молено.

Как-то дядя Федя сказал за обедом:

– Вот что, Вениамин. Попробуй задуматься о том, что каждому из нас-отпущен ограниченный срок жизни. Можно, конечно, и проспать его с закрытыми глазами, а когда и с открытыми… Некоторые старики говорят: «Жизнь прожил – как в одни ворота вошел, а в другие вышел». Жизнь быстро, конечно, идет, но память у человека должна оставаться не только о воротах, в которые вошел и вышел, а, главное, о помещении, условно говоря, в котором жил, о твоем поведении в нем, понимаешь ли… – Вздохнул, добавил: – Может быть минута как единица времени, а может быть – как единица жизни!

Мне казалось, что Венка даже не слушает его, только косится на Татьяну. Она смотрела на него презрительно зелеными глазами.

Вдруг сказала совсем не относящееся к словам дяди Феди, будто продолжая бессловесный разговор с Венкой:

– Ну, Вена-Веничек, всем надоело тебя терпеть, понимаешь?!

Он перестал есть, поднял голову, долго и пристально смотрел на нее. Спросил с хрипотцой:

– Последнее слово?

– Да. – Она все глядела ему в глаза. – Неужели не понимаешь, как все из-за тебя мучаются!

Мы молчали. И – если уж откровенно – я был рад! Да и Филя с Сучковым, кажется, тоже. Вдруг Венка улыбнулся отчаянно-весело:

– Ну что ж, значит – пообедали! А также – завтра я на работу не выхожу, увольняюсь, дорогие товарищи!

Сначала была тишина. Я все ждал: что скажет дядя Федя? Но он молчал…

А с меня уже будто стекала тяжесть, которую я чувствовал все это время, когда Венка появился у нас в бригаде. Даже не думал раньше, что она так велика.

Я вдруг сказал, будто Венка исчез из-за нашего стола:

– Я тут по пути из института встретил случайно Витьку Сапожкова, тоже нашего одноклассника. Он работает на каком-то приборостроительном заводе и говорил, что эта работа не по нему, проволочки паять на одном конвейере с девчонками. Здоровый он парень и нормальный, я тогда скажу ему, а?…

Дядя Федя кивнул, и Сучков с Филей.

Когда встали из-за стола, пошли снова в цех, – дядя Федя вдруг приостановился, внимательно глядя на Венку, сказал неожиданно, как совсем чужому:

– А ты, парень, иди домой к папе с мамой… – Венка растерянно и зло мигал, тогда – дядя Федя пояснил уже всем нам: – Как бы какого греха не вышло, ведь наша работа не любит нервных.

– А заявление?… – растерянно спросил Венка. – Отдел кадров?…

– Бумажки своим путем оформишь.

Руки дядя Федя Венке не подал, просто отвернулся, спокойно пошел в цех. И никто из нас не попрощался с Венкой. Татьяна держала меня под руку, но если бы она и не держала, даже если бы ее и вовсе не существовало, я бы все равно не подал Венке руки!

В тот день в институт я не пошел: чтобы закончить монтаж, нам пришлось задержаться почти на два часа, ведь Венки все-таки не было. А дома позвонил Витьке Сапожкову, договорился с ним, что он на завтра возьмет у себя на заводе увольнительную, придет к нам в цех.

За ужином Татьяна рассказала родителям о случае с Венкой. И Яков Юрьевич неожиданно посоветовал мне:

– А родителям его ты все-таки позвони, Иван. Я встал, пошел к телефону. И когда уже набрал их номер, услышал длинные гудки, чуть испугался: а что если подойдет не Павел Павлович, а Венка?… Или Лукерья Петровна?

Но трубку снял Павел Павлович.

– Это Иван, Павел Павлович.

– Здравствуй… – И помолчал, а я сразу же увидел его, даже жалко его стало! Он вздохнул: – Знаю уже, знаю…

– Ничего мы не могли, Павел Павлович!

– Да верю, верю. – И снова замолчал; я не знал, что еще сказать, тоже молчал. Татьяна стояла у меня за спиной, положила руку мне на плечо. Павел Павлович сказал: – Лукерья Петровна с тобой поговорить хочет… Всего доброго вам с Таней, Иван!

– Ну, Иванушка, добился своего?! – спросила Лукерья Петровна. – И на Тане женился, и…

Я перестал слушать, отодвинул трубку от уха, но все не вешал ее. Татьяна нажала пальцем на стерженек, дала отбой, взяла меня за руки, повернула к себе:

– Как ты говоришь?… Да: забыли! – и поцеловала меня.

А когда мы вошли в комнату, Яков Юрьевич сказал мне то главное, что чувствовал я сам:

– Не любишь, когда начатое не доводишь до благополучного завершения?

– Да, не люблю!

– Вот и я… Что делают настоящие мужчины в таких случаях? – важно спросил Яков Юрьевич.

– Закуривают настоящие мужчины в таких случаях! – ответила Нина Борисовна.

И мы закурили.

Самая отличительная черта Витьки Сапожкова – незаметность. Во всем: и внешне, и в поведении. Мне даже раньше казалось: исчезни Витька вообще из жизни, никто из нас и не заметит этого. Хотя и рост у него нормальный, сантиметров на десять он пониже меня. Плечи широкие, ноги длинные, ловкий и стройный парень. Но и лицо, и белобрысенькая челочка, и одежда, и улыбка как-то не запоминались.

Отец у Витьки – секретарь райкома, мать – профессор физики, но ни разу не видели мы Витьку за рулем машины, хотя она у них есть.

Витька пришел к нам в цех, розовощекий, голубоглазый, чистенький, с любопытством завертел головой. И пока я знакомил всех наших с Сапожковым, всё немножко побаивался: понравится ли он им, да и не покажется ли самому Витьке грязноватой и тяжелой наша работа? Но Вить-Вить вдруг сказал одобрительно:

– Надевай-ка спецовку, тезка, разомнись с нами.

– Пойдем подберем, – сказал я и пошел в кладовую цеха, а Витька за мной.

Тетя Клава моментально подобрала ему спецовку, только все подмигивала мне. Дескать, очень уж чистенький у Витьки костюм, да и сам он розовенький, аккуратненький. И я, глядя на нее, засомневался; понравилось мне только, что Витька пришел к началу смены, будто уже работал у нас.

Многого он, конечно, еще не умел, наша работа – не проволочки паять, но так и видно было, что старается человек. И второе: очень у него понятливыми, ловкими и сильными оказались руки. Все наши сначала внимательно поглядывали на него, но уже к обеду получилось так, что Витька ничем не выделялся, работал совершенно нормально, как и все мы.

За обедом он сидел на том месте, где обычно восседал Венка. Ел спокойно, улыбался чему-то.

– Устал? – ласково спросил его дядя Федя.

– Приятно размялся!… – засмеялся Витька.

– Подошел, как сменная деталь нашего механизма, – сказал дядя Федя. – Рабочий парень! – И вдруг посмотрел на меня: – Вот и с кадрами у тебя уже стало получаться, а? – и засмеялся.

А еще через два или три дня Витька уволился со своего завода, оформился к нам.

И вот как-то вечером за ужином я сказал Якову Юрьевичу:

– Трудно некоторые вещи объяснить. Отец у Витьки – секретарь райкома, мать – профессор, Витька – точно рабочим родился.

– Плох был бы его отец в роли секретаря райкома, если бы сына не сумел рабочим человеком вырастить, – спокойно проговорила Нина Борисовна.