Тут не умирают. Никто не принимает наркотиков, позволяющих держаться под водой. «О драгоценный кислород!» — вот их призыв. Нет смысла пихать в рот землю, пока не задохнешься. При попытке тел взгромоздиться друг на друга нижнее всегда ускользает. Или добавляют столько соли в воду, что она выталкивает наверх даже самых тощих. Целующимся приходится время от времени отворачиваться, чтобы выплюнуть соленую воду, отчего они становятся похожи на слабенькие фонтаны. На некоторых из купающихся нет ничего, кроме цепочки на шее. Рыбам тут не место: схватит камень, приняв его за пищу, и с ним опять уплывет.

Кто не поверит, что здесь прекрасно? Город совсем рядом, со всеми его треволнениями, а тут ты Нигде. Свежесть, но не благодаря всепроникающим запахам леса и луга. И вода, эта мокрая простыня, не пропитана духами.

Даниель вынул три большие бутылочки из-под йогурта.

— Развеешь? — спросил он Ребекку. Та кивнула.

Этикетки с бутылочек были смыты. Они оказались на удивление тяжелыми. Как же ему, как им удалось добиться такого полного сжигания? В каком-то детективе Ребекка читала, что сжечь труп вообще страшно трудно. Для этого нужна печь или по крайней мере ниша, чтобы усилить жар, но даже если подлить спирта, то в лучшем случае обуглится только кожа, но кости не разрушатся, и плоть останется влажной.

Или это символический прах, как вся эта земля — заповедник?

Ребекка пошла вперед, на широкое плоское поле. Ее взгляду не за что было зацепиться: кругом одни живые изгороди да кусты. Она не могла сосредоточиться и шла ненужно быстрой, слишком твердой походкой.

Сорвала травинку. Раздавила двумя пальцами, но сока не вытекло, выдавливать было нечего. Глухое поле вдруг испугало ее. Будь она в пустыне, можно было бы раздавить хотя бы кактус. А здесь — ничего, кроме пыльного песка, да и тот не прокопаешь, потому что ветер сразу же все засыплет. Может быть, найти какой-нибудь корешок и высосать? Но она никогда не слышала, чтобы люди использовали таким образом корни злаков, даже будучи в крайней нужде.

Однажды они с Юлиусом предприняли велосипедную прогулку по близлежащим горам. Это был единственный раз, когда они вместе выехали за город. Один приятель одолжил Юлиусу велосипеды, и хотя ездоками они были неумелыми, все-таки выбирали самые крутые и самые короткие дороги. Оглядываясь назад, глядя на подъемы и спуски, они ни разу не захотели вернуться обратно, даже если предстоящий подъем был круче всех предыдущих. Окончательно устав, они слезли с велосипедов, бросили их и улеглись на обочине, прямо на сухую землю. И тут же почувствовали результат прогулки, о котором до сих пор даже не думали. Перед выходом они лишь слегка перекусили, однако кровь так бурно мчалась по жилам, а усталость навалилась так внезапно, что пот тек буквально ручьями, и солнечный свет не слепил, а дрожал маревом перед глазами, размывая краски и придавая вещам причудливые очертания. Но это было не все. Юлиус попытался рисовать. Наклонившаяся женщина. Толстый голый малыш верхом на рыбе — что это, золотая рыбка? — и со слитком золота в руке. Внезапно краем глаза она увидела губы Юлиуса, на которых появилась улыбка; рот приоткрылся. Он протянул руку, она вытянула свою, казалось, в том же направлении — но нащупала лишь жесткую траву. Все правильно. Потом пошел дождь, собственно, он давно уже шел. Они сели на велосипеды и поехали дальше. Один нажим на педаль неумолимо влек за собой другой.

Стоя посреди полей, она отвинтила крышку и высыпала пепел. И так трижды. Один раз вышло легко, два других раза были не ее, а свой собственный она уже не увидит.

Она упала, и ветер быстро унес все, что осталось, покрыв ее кожу и промокшее платье тоненькой пленкой; вскоре исчезла и она.

К ней липли взгляды. Нравилась, не нравилась — какая разница. Флиртовать с ней никто не пытался, и она никого не поощряла к этому, не красовалась. Только тело не хотело примиряться с заданными обстоятельствами. Сиденье скользкое, сумка великовата.

Те, кто пялился на нее, составляли лишь малоприятное, но неизбежное дополнение к ее замкнутой картине мира. Ловить там было нечего. Взгляды манили, лезли, кололи; она оставалась неподвижной. Не боялась и не выказывала никакой реакции.

На ней была бутылочно-зеленая, слегка просвечивающая блузка и трикотажная коричневая юбка. Короткая верхняя часть и низко сидящий пояс открывали часть торса чуть ниже пупка. Привычно оделась по моде прошлого — или позапрошлого — сезона? Или знала, что это идет ей всегда? Она не выбирала. Когда нагибалась, живот свисал, но это ничего не меняло. Маскировка никуда не годилась, она все равно выглядела почти что голой.

Каждое утро ее стискивали в автобусе. Члены рослых мужчин, преодолевая ткань и молнию брюк, упирались ей в живот. Невыписанная моча. Галстуки, пропитанные заведомо неопределимым аттрактантом. Но ее это не трогало, и она весь день пребывала в зашнурованно-сонном состоянии, внутрь которого не могли проникнуть ни отдельный человек, ни толпа. Пересаживалась на нужной остановке и ехала дальше — куда?

Она шла так медленно и размеренно, что ему стоило больших усилий не догнать ее. Потом, перейдя на другую сторону улицы, она вдруг резко ускорила шаг, так что ему почти расхотелось догонять ее. Но заторопилась она не из-за него.

Если бы ему удалось загнать ее в угол и объясниться, то это было бы подчинением ее не ему, а давлению обстоятельств. Все очень просто, он пришел-ушел, нет следа. Если он сам, конечно, проследит за тем, чтобы не сбиться с курса.

Вот почему ему так захотелось раздеть ее. Материализовать, выбив из накатанной идеологической колеи. Но у нее и под платьем был герметически закупоренный купальник. Они ехали к озеру на его мопеде. Расхлябанная крышка бензобака, кое-как заклеенная скотчем. Цвета менялись все время, от серого до темно-серого, муаровые узоры.

Трава приняла их жадно. Они бродили по лугу, чувствуя, что не обременяют его.

Лежали без движения. Только тишина и теплота, упокоившееся зеркало вод и прибежище неведомых зверей.

Полнота бытия, прозрачная, как вода. Влажные, глубокие губы. Разгоряченные щеки принимают прохладный поцелуй роз.

Лица ее он не мог разглядеть под беспорядочными длинными локонами. Свет в ее волосах ломался. Ее непонятная улыбка доходила до него лишь с большим опозданием. Где-то что-то сверкнуло. Прямо под заходящим солнцем, забелев ненадолго на фоне вечернего неба.

И все это лишь ради людей, нежащихся на солнце, чтобы запечатлеться в хрониках бытия? В ярком свете играет дешевое радио на черном песке. Там, где в любое время суток всегда тень, растут толстые, сытые травы, не отдающие никому и ни за что ни капли своей влаги.

Она ласково поцеловала его в закрытые веки — и вдруг принялась сосать, жестоко, больно.

День кончился нарывом, мешком крови над горизонтом. Когда они поднялись, им хотелось есть и пить. И в сортир. Она пошла за кустики.

В кафе, прямо на шоссе, сидели на деревянных скамьях сплошь двенадцати-тринадцатилетние, слушая примитивные, быстро и шустро отыгрываемые хиты. Сидели, курили восьмую сигарету из пятой пачки, последней в этой жизни, ожидая Страшного суда, который так легко запить кока-колой.

Под предлогом, что ему надо еще купить кое-что, он дал ей одной войти в квартиру, а сам остался за дверью, дожидаясь, когда она, по его расчетам, придет в нужное настроение. Не горя желанием, а просто ожидая его у себя дома.

Она переоделась, надев расстегнутый халат и широкие штаны из грубой серой ткани. Руки наполовину в карманах. На столике позади нее красовалась пара толстых коротких рогов. На полу — огромный горшок для цветов, пустой, с декоративно-шишковатыми боками.

Они прошли мимо затемненной комнаты, где громоздились кучи тряпья высотой больше метра, налезавшие одна на другую, и вошли в комнату, вполне прибранную. Этот контраст объяснялся не тем, что оттуда недавно кто-то выехал или что она сама въехала недавно. Помимо вещей красивых и полезных, там было полно явного старья, покрытого пылью. Разрисованные головы в очках без стекол, картины, накапанные кровью и чаем, куклы с немыслимым макияжем в косо напяленных париках на фоне бледно-салатовых стен.