«Она все ещебродит вокруг да около», — попробовала объяснить мне точнее знакомая секретарша, когда я снова вернулся после окончания рабочего дня, сопровождая свои слова движением руки, долженствовавшим определить не только границы передвижения мисс Кольби, но равным образом и их интенсивность.
Правда заключалась в том, что и сам я был подвержен такому же бесцельному блужданию. Женщины, скорее всего, догадывались об этом, а потому и не проявляли ненужного любопытства, допытываясь, зачем мне понадобилась секретарша покойного Лазара или почему я не хочу оставить ей записку. Они, похоже, чувствовали, что я хочу не выяснить какой-то конкретный вопрос, но что мной руководит некое желание, скорее всего, абстрактное, побывать во всех тех местах, которые внезапно опустели со смертью административного директора. Для чего у меня теперь была уйма времени, поскольку возвращение Микаэлы освободило меня от забот о Шиви, буквально развязав мне руки, тем более что в больнице я работал на полставки, а частная работа в герцлийской клинике еще не возобновилась.
Вообще-то после года работы в Лондоне и всего того опыта, который я приобрел в Сан-Бернардино, было ниже моего достоинства снова идти на заработки на станцию скорой помощи «Маген Давид Адом». Но пока Микаэла не найдет себе работу и мы не поймем, чего ожидать от будущего, в основном, с финансовой точки зрения, у меня не было иного выбора, как подрядиться на ночные дежурства в «неотложке» несколько раз в месяц. Уход Лазара из жизни лишил меня административной опеки, в которой я так нуждался. Постоянная работа на полставки, которая у меня была, носила скорее административный характер — плод манипуляций Лазара, призванных в какой-то степени компенсировать мне мои потери, понесенные в Индии или здесь. И хотя даже сам постоянный характер моей работы был несомненным достижением, о котором большинство моих сверстников могли только мечтать, для меня это неопределенное положение раздражающей раздвоенности было настолько нетерпимым, что мне очень хотелось, набравшись мужества, послать однажды все это ко всем чертям, поменяв на постоянную работу хирурга в любой другой больнице, которая захочет пригласить меня на полную ставку — пусть даже на какой-то короткий срок. А потому желание отыскать личную секретаршу Лазара было вызвано не только желанием заполнить внутреннюю пустоту, оставленную энергичным директором больницы, но и прояснить для себя самого мое положение и перспективы на будущее в больнице, которые она, как многоопытный секретарь директора, должна была досконально знать.
Чуть более десяти дней после окончания траурной недели прошли в сумасшедшей работе, после чего мне вновь захотелось найти «все еще бродящую» секретаршу. В темном коридоре ее комната выглядела столь же пустой, как и остальные, но на всякий случай я толкнулся в ее дверь. Она сидела за своим столом совершенно одна с кучей каких-то счетов, громоздящихся перед нею; вид у нее был поникший, лицо отдавало желтизной. Мое появление извлекло из нее тонкий вскрик, более похожий на писк. Разумеется, причиной была неожиданность моего появления в этот поздний час, когда здание администрации было абсолютно пустым, а большинство дверей в офисах надежно заперты. В ту же минуту прозвучали взаимные извинения — я извинился за то, что вломился в ее комнату без стука, она — за то, что не дала о себе знать, после того как узнала, что я ее разыскиваю. Встав, она дотронулась до моего запястья и сказала, не скрывая глубокого волнения:
— Ну что ж… признаюсь, что после всего случившегося я не могу просто так сидеть здесь. Хожу, хожу, думаю, думаю и все не могу ответить себе на вопрос — почему мы были так неосторожны? Почему не были более внимательны? И почему не потрудились обратить внимание на явные признаки? С каждым днем я все более виню всех нас за то, что мы не проявили больше твердости.
— Твердости в чем? — спросил я.
— Во всем. И со всеми. Включая Дори, которая в конце концов уступила. Но прежде всего — с ним самим. Потому что, в первую очередь, виноват во всем он.
— Он? — я предпочел не уточнять, кого именно она имеет в виду. Я просто хотел услышать, какое она произнесет имя.
— Да, Лазар определенно виновен тоже, — продолжала она, становясь в своих обвинениях все более и более решительной. — Почему я так обвиняю его? Я ведь предупреждала его, чтобы не связывался он со своим другом Хишиным, который может думать лишь о своем отделении, и ни о чем больше. Ну а вы? Она впилась в меня своим горячечным взглядом. — Да, доктор Рубин, вы тоже виноваты, потому что вы все знали — и хранили молчание.
— Что я знал? — лицо у меня пылало.
— Все, — без колебания ответила она. — Хотя, если уж говорить правду, вы и не могли их остановить. Но давайте сядем.
Она открыла дверь в комнату Лазара, и мы совершенно естественно вошли внутрь, как если бы Лазар сидел и поджидал нас, чтобы утвердить своей директорской печатью коллективную вину, которая привела его к смерти.
Что именно я знал, хотел я спросить ее снова, но не спросил — во-первых, потому что не хотел заниматься с ней выяснением всей глубины этого моего знания, а во-вторых, потому что должен был взять на себя какую-то часть вины, которой эта славная женщина распоряжалась с такою свободой. Мы зажгли свет в просторной комнате, в которой ничего не изменилось, если не считать, что большой диван по каким-то причинам был убран, отчего в комнате поубавилось уюта. Но в остальном все было, как прежде. Земля у растений в больших горшках была сухой и потрескавшейся, но сами растения были еще зелены. Мисс Кольби с видом собственницы уселась в кресло у большого стола; это было обычное ее место, где она всегда сидела, делая записи под диктовку Лазара; я опустился в одно из кресел, стоявших до того у стены и которое она пододвинула мне. Но увидев, что при этом она не учла разницы в нашем росте (из-за чего она вынуждена была смотреть на меня снизу вверх), она не поленилась встать и привычным деловым движением откатила от стола огромное директорское кресло Лазара и жестом предложила мне в него пересесть — теперь наши взгляды пересекались на одном уровне, а сидеть на месте Лазара оказалось много более удобно.
— Ну вот, — с удовлетворением констатировала она, — ну вот, все хорошо. Все хорошо.
Она успокаивала меня, хотя я не проявлял никаких признаков недовольства. В противоположность бледному ее лицу и покрасневшим глазам, движения ее обрели знакомую мне упругую живость, как если бы мое появление превратило свершившийся факт в некую незадачу, которую усилием воли можно было еще какого изменить. И в это же время, когда ощущения счастья, столь сейчас неуместное, вдруг пронзило меня, ее глаза пытливо остановились на моем лице, словно пытаясь помешать моей попавшей в ловушку душе выскользнуть из этой западни. Как я и ожидал, она начала говорить о покойном директоре и о том, как он все время интересовался мной. И если он не преуспел в своем желании склонить Хишина к тому, чтобы он взял меня в отделение хирургии он, в конечном итоге, придумал, как организовать для меня вакансию анестезиолога.
И снова я увидел, как любовь и тревога Лазара в течение двух последних лет оберегала меня, подобно невидимому страховому полису, чью ценность я смог ощутить только сейчас, когда он был потерян. Впрочем, и она тоже, конечно, потеряла ее собственный «страховой полис» — свою позицию секретарши, доверенного лица, имеющего доступ к источнику власти в административном крыле — позицию, оказавшуюся сейчас в опасности и могущую быть потерянной ею всецело и навсегда. Тем не менее она не казалась угнетенной. Скорее, она была охвачена каким-то глубинным энтузиазмом — энтузиазмом женщины, чья молодость прошла и которая обнаружила вдруг, что границы отчаяния, которые, как она полагала, были оставлены ею позади давным-давно, вновь перед нею.
— Но где вы все это время находились? — спросил я, позволив облечь этот вопрос в форму легкого упрека, невзирая на разницу лет между нами.
