«Мы прожили почти две тысячи лет, поклоняясь фальшивому богу, коснея в иудеохристианском суеверии, чьи козни я развенчал, рискуя собственной жизнью. Плод этого обмана – западный недочеловек и западная недокультура.
Но, несмотря на нашу европейскую гордыню, мы всего лишь жалкое подобие. Истинный человек еще родится и победит. Его семя и его мощь зреют в самом сокровенном тайнике Востока.
Его рождение будет ужасно и кроваво. Но он придет и завоюет себе то самое место, которое отведено ему в Космосе: будет казаться, что оно меньше нынешнего, но оно будет больше».
Петер Аухнайтер запротестовал, узнав о моем решении уехать.
– Это безумие. По нашим сведениям, зима будет очень суровая.
– Мне надо ехать, таков приказ, – лаконично ответил я, поблагодарив за доброе отношение. Аухнайтер пообещал подготовить караван.
– Чтобы набрать подходящих людей, придется заплатить им втрое больше обычного…
Мы выпили за успех предприятия. Он поделился со мной новостями, только полученными с помощью примитивной радиостанции.
– Муссолини смещен, 13 октября предатель Бадольо [79]объявил войну Рейху. Русские продолжают наступление на Кавказе…
Мне не хотелось углубляться в подробности этой катастрофы. Я чувствовал, что мой долг – быть выше всякого пессимизма.
– С узковоенной точки зрения, только секретное оружие может дать нам преимущество, – сказал Петер Калемберг.
Мы выпили за секретное оружие. Я не стал им ничего рассказывать о саботажах на норвежском заводе, производящем тяжелую воду. В холодном саду Харрер изо всех сил старался поддержать разведенный на помете яков огонь, на котором медленно поджаривались ребрышки барашка.
Мы много раз подряд подняли бокалы, придумывая поводы для энтузиазма и новые возможности. Я задумался о физическом и метафизическом оружии. Заезженная пластинка Шумана в который раз крутилась на граммофоне, купленном у непальских контрабандистов. Откуда взялась пластинка Шумана на этих затерянных высотах?
В какой-то момент меня охватило уныние, и я забился в кресло, сконструированное из огромных подушек, пахнущих карри. На секунду я почувствовал себя как наш Фюрер во время падения альпийской виллы, на которой он принимал меня. У меня перед глазами вновь возникло его лицо. Я почувствовал совсем не то, что можно ощутить при виде поверженного тирана, утратившего свою мощь. Я увидел, как доктор Морелле делает ему укол в бледную руку. Этот человек казался мне скорее монахом, который потерпел поражение в борьбе с сомнениями. Монахом, думающим, будто он теряет силу веры, с которой созывал людей к чудовищному причастию. Это одиночество проповедника, начинающего чувствовать, как возлюбленные боги покидают его. И в ужасе застывшего перед необходимостью быть всего лишь человеком.
Таинственная сила Врил.
Я снова, совершенно как наяву, услышал (и по-настоящему понял) слова Фюрера, когда тот сказал мне, что все будет зависеть от моей воли, от силы, с которой я буду противостоять сомнению.
Я отпил большой глоток обжигающей водки и заставил себя присоединиться к компании, которая радостными возгласами встречала появление жареного мяса.
За неделю моим товарищам удалось нанять караван, подходящий для зимнего перехода по дорогам, ведущим в самые отдаленные монастыри. Лебенхоффер съездил верхом в деревню контрабандистов и сумел договориться.
Бела хохотала до упаду, увидев меня в белом, как у погонщика, одеянии. Но потом, поняв, что расставание неизбежно, безутешно разрыдалась. Она села на пол и, глядя на изображение Далай-ламы [80]– обязательное украшение всякого тибетского жилища, – принялась молиться, прося, чтобы демоны «не выдули из меня душу», а если я умру, то «смерть моя была быстрой, и рядом был кто-то, кто сможет помочь преодолеть первый страх и смятение». Она зажгла палочку ладана, чтобы молитва должным образом вознеслась к небесным властителям.
Сумма, которую я заплатил Беле, показалась ей настолько огромной, что, как она сказала, теперь ей придется отдать половину «бедным монахам и старым брошенным животным».
Перед рассветом мы собрались за стенами храмового квартала, где начиналась суровая равнина, овеваемая дьявольски холодными ветрами. Караван состоял из трех яков, восьми мулов и около сорока баранов, навьюченных грузами для монастырей, мимо которых мы собирались идти. Это была живая еда.
Мы с Аухнайтером и его людьми устроили прощальный завтрак, выпив по чашке шоколада с лепешками, посыпанными сахаром и политыми ромом. Этот рецепт Калемберг называл «тибетскими блинчиками». Аухнайтер показал мне телеграмму, которую он собирался послать шифровкой в Берлин и где сообщалось, что я отбыл к месту встречи. В последний раз выходил я на связь с рейхом. С этого момента я становился полновластным капитаном своей миссии, своего утлого суденышка. Мне оставалось только привязать себя к рулю и отправиться в плавание по невероятным путям.
Оседлав своего мула, одетый в овечьи шкуры, я ощутил великую радость, которую дано пережить первооткрывателю или искателю приключений. Я оглянулся и увидел рассвет над высокими вершинами Гималаев. Вдалеке махали руками последние немцы, я их теперь очень долго не увижу. (Или не увижу вообще.) Эту фразу я вычеркнул из своей тетради, потому что пессимизм – уже начало поражения.
Глава IV
По направлению к пустыням на краю земли
ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ ТИБЕТ.
ОКТЯБРЬ 1943 – ЯНВАРЬ 1944 ГОДА
В однообразии дороги день тянется нескончаемо долго. От холода нетрудно погрузиться в опасную дремоту. Весь мир лежит под ледяным стеклом. Приходится встряхивать головой, пришпоривать мула, шевелить руками.
Чанг, вожатый каравана, – скорее китаец, чем тибетец. Его выдает особая цепкость и прагматизм. Он обветрен, закален климатом и трудностями жизни контрабандиста. Чанг внушает мне доверие: он единственный из всех, кто, похоже, далек от какого-либо представления о боге. Он управляет своими людьми с помощью односложных слов и полунамеков. Погонщики почти все тибетцы, не считая двух-трех шерп, которые нанялись к нам ради хорошего заработка. На привале они играют в кости и пьют чай с медленно растворяющимся прогорклым жиром, похожим на желтый островок.
Разговор с Чангом был у меня единственный раз за все это время, накануне отъезда. Он сказал, что мне нечего бояться, потому что на самом деле бонпо ненавидят британцев и никто не узнает о моем путешествии. Его откровенность задела меня, но не встревожила. Ему, в принципе, все равно, кто я – немец или англичанин. Для этих людей великая война – всего лишь прихоть европейцев, малозначительная гражданская смута.
«Эх! Эх!» – этим криком они то и дело понукают животных.
«Рак! Рак!» – так они созывают неловких вьючных баранов, сбившихся с пути, который указывает им вожак.
Ни с того ни с сего бараны пускаются в отчаянный, неконтролируемый галоп, рискуя сорваться вниз. Тогда кто-то из погонщиков скачет за ними на муле, пока не нагонит.
Первые дни пути дались мне тяжело из-за разреженного воздуха, дышать приходится очень осторожно. Следуя советам Аухнайтера, я каждые два часа медленно рассасывал таблетку корамина с глюкозой.
Днем температура опускалась до 25 градусов ниже нуля. Все это можно вынести, пока не налетит порыв ветра. Это бывает нечасто, но когда такое случается, приходится закутываться в овечьи шкуры, спасаясь от морозных игл, которые вонзаются в кожу как раскаленные острия.
Большинство погонщиков мажет себе лицо вонючим гусиным жиром. Его же они кладут в горячий чай, чтобы восстановить потраченные калории.
На заснеженных участках плоскогорья мы движемся особенно медленно. Животные, в основном бараны, проваливаются в снег. Порой приходится вытаскивать их из колодцев, откуда они пристально глядят своими невозмутимыми, похожими на стеклянные пуговицы глазами.
